Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

Перестало биться сердце чудовища, «Бессмертного Кощея»154 Сталина. Ох как плакал российский народ, ох как убивался! Не все ещё слёзы выплакали, оказывается, российские ослы! «Как же мы будем жить-то без тебя?» – блеяли российские овцы. «Не сойдём с твоего пути!» – мычали российские коровы. «Дорогой наш отец, не забудем тебя!» – хором визжали разъевшиеся на государственном богатстве свиньи. А у нас праздник! Благая весть! Долгожданная радость…

Радоваться-то мы радуемся, конечно, но ухо всё равно держим востро. Изменится ли в короткие сроки большевистская Россия, столько лет рулившая миром, успевшая простереть свои щупальца во все страны? Есть среди нас люди, выражающие подобные сомнения.

Уменьшив наши сомнения-подозрения, усилив надежду, долетели в зону новые вести. Прежде хорошие для арестантов новости приносили только сами заключённые, но в этот раз настал, наконец-то, черёд надзирателей. «Заключённым из числа иностранных граждан разрешено через общество Красного креста объявлять адреса и отправлять письма родственникам», – сообщили нам. Из подручных материалов сколотили небольшие магазинчики, туда завезли манную крупу, писчую бумагу, конверты…

Молдаванин Сулла закупил большое количество крупы, попросил на кухне десятилитровую кастрюлю и сварил густую кашу. Ест он эту кашу, ест, никак не может наесться, только начал было скрести дно кастрюли, как лёг и умер. Не дышит Сулла, признаков жизни не подаёт, ноги вытянул, а глаза на небо смотрят. В это время один из фитилей, решив доесть остаток каши, склоняется над кастрюлей… Сулла резко встаёт, обнимает десятилитровую кастрюлю и снова вытягивается в полный рост. Силы у бедняжки кончились, не смог он кашу за один присест докушать!..

Вот и эта история с обжорой Суллой пригодилась, пересказываем её и смеёмся! Не забыли, оказывается, как нужно смеяться, не чужда нам эта эмоция! Началась жаркая переписка! Китайцы просят написать письмо, я им не отказываю. Корейцы пожалуют по мою душу – я всегда готов помочь! За работу нам выдают небольшую зарплату, за написание писем друзья тоже не обижают меня, настроение у всех приподнятое!

Ровно посредине зоны установили столб, на нём укрепили новенькую тарелку радио. Наум Песин от столба практически не отходит. Четвёртого апреля, запыхавшийся, он прибегает ко мне, хочет что-то сказать, а язык его не слушается. «Врачей освободили!».

Ах эти дни, эти дни! На фоне общей радости забыты прошлые мелочные обиды, даже согнутые в смертельную дугу фитили распрямились, в их облике проснулось что-то человеческое. Прежде вызывавшие лишь брезгливость неряшливые оборванцы стали стирать свои рубища, брить лица и чистить зубы. В секциях появились утюги, на кожаных ремнях бойко правятся лезвия «опасок», непонятно, как и откуда пришли в эти края маленькие зеркальца. Каждый хочет почаще посещать баню, ищет и находит пути для этого. Теперь нам надо во что бы то ни стало выжить, сохранить здоровье! Жить, жить! Раньше письма попадали к нам длинным, окружным путём, конверты отягчались жирной синей печатью «проверено цензурой», сейчас нога у писем полегчала, почту доставляют дважды в день. Горы писем со всех концов страны, вслед за письмами прицепом доходят и набитые добром посылки. Семьи, родители, законные супруги, вырвав из своих ртов самое вкусное, отправляют в зону, за ограду из колючей проволоки. «Вам надо выжить, сберечь здоровье! Отведайте хотя бы крохи из того добра, которое перепадает нам!»

Вы можете представить себе одновременное воодушевление четырёх тысяч человек? Это воодушевление не помещается в секции, оно опрокидывает стены вечно холодных бараков и вырывается наружу, несказанно удивив казахстанское небо, каждое утро обагряющееся кровавой зарёй, поднимается к сероватым облакам. Каждая пролетающая над головами птица видится доброй вестью, дующий из родных сторон ветер ястребиным крылом поднимает тебя и уносит в небеса. Плывшие в море общего горя обессилившие люди, шатающейся походкой выйдя из воды и рухнув на каменистый берег надежды, абсолютно преобразились. Есть ли ещё что-то более чудесное в заначке у Всевышнего, чем всеобщая радость?! Нет, наверное, нет, и быть не может!

Из всех моих знакомых лишь один человек не разделял, казалось, эту простую всеобщую радость. Молчаливый, неприрученный зверёк, робкий оленёнок – стеснительный, как невеста, старался не попадаться лишний раз на глаза, словами одарял скупо, словно драгоценными золотыми украшениями, всегда держался плотной тени. Почему его душа не ликовала? В чём причина?

Этот человек – один из тех, с тюремным формуляром, с преступными деяниями которого я спешил познакомиться, хотя бы даже поверхностно, во время поездки в Караганду – Александр Васильевич Мерзленков. В одном бараке мы с ним не жили, работали тоже в разных местах, но при этом были очень близкими людьми. Не решусь сказать, дружили. Дружба с ним была бы и вечным страхом, и большой радостью одновременно. Мерзленков – офицер-власовец, мне почему-то думается, что не простой офицер, а высокопоставленный. Теоретик, глубоко подготовленный военный специалист, в самый разгар войны, когда ещё не ясно было, кто в ней победит, он в течение двух лет обучался в Вене. На кого его обучали, с какой целью, это, кроме самого Александра Васильевича, никому, наверное, не ведомо. Высокий рост, стройная фигура. Крепкий рот, готовый и рассмеяться, и сжаться в гримасу ненависти. Бывают же такие породистые люди, на которых что ни надень, они не меняются, даже через сорок заплаток ветхой рубахи видна их благородная стать, передаваемая от одного к другому на протяжении многих поколений. Даже приютившаяся возле уха родинка с несколькими торчащими из неё щетинками была ему к лицу. Удивительно, строгое, серьёзное лицо этого русского мужчины никогда не покидала улыбка. Мне казалось, что он готов с любовью относиться ко всем людям, хотел подружиться с каждым из нас. Или, может, это он только мне так улыбался, не знаю. Довольно-таки взрослый человек, он обращался ко мне неизменным: «мальчик». А я его любя, по-свойски величал «Александр Васильевич». Может, потому, что он был мне вместо дорогого отца, я так к нему обращался, не могу сказать. Помню, как первого августа пятьдесят четвёртого года, поддавшись влиянию набравшего популярность на зоне лозунга «Беречь здоровье», я решительно завязал с курением, а через неделю говорю: «Что-то я слишком хорошо себя чувствую в эти дни!» Он радостно, щедро одарив теплом лучистых глаз, пристально посмотрел и ответил: «Ты же курить бросил, мальчик!» С тех пор я не курю. Осенью, снова оказавшись на Чёрном озере, я два месяца сидел в одиночке, купив на все деньги пять-шесть пачек курева, я так и не притронулся к ним, не смог не то что затянуться, даже в рот взять. Слова поддержки Александра Васильевича, данный самому себе обет беречь здоровье