Когда ведьма встречает инспектора - Лия Пирс

class="p1">— Локти, — с благоговением повторил он. — Вы не представляете. Это редкость, такая геометрия! Почти барочная строгость, но с ренессансной линией мягкости. Прямо как на рельефах в музее Метамагии.

— Локти, — медленно повторила она, глядя на него, как на редкую форму пыли из погреба некроманта.

Он говорил о локтях, а ей вдруг подумалось, что Кай, наверное, в жизни не посмотрел бы на её локоть.

— Я… обожаю суставы. В эстетическом смысле, конечно! У меня есть коллекция моделей. Вы не против, если я зафиксирую положение? — он потянулся к внутреннему карману, откуда торчал тонкий альбом для зарисовок и карандаш.

— Лео, — выдохнула Манон, аккуратно ставя чашку, — если вы сейчас достанете циркуль, я, боюсь, превращу вас в мармелад.

— Понял, понял, — он поднял руки. — Простите. Просто… ваше запястье в этой перчатке идеал баланса, почти вызывающе.

Манон приложила пальцы к виску, чтобы убедиться, что ещё не потеряла рассудок.

— Знаете, у меня есть один очень интересный экземпляр, кажется, принадлежал маркизе де Травиньяк. Она делала зарядку с утяжелителями. И всё–таки, не могли бы вы слегка облокотиться на стол? Чисто эстетически.

Улыбка застыла на её лице, будто зелье превратило мимику в стекло.

— Лео… — начала Манон, сладко, как яд с карамельной корочкой. — Вы, безусловно, оригинальны. Однако мне срочно нужно вернуться домой. В котле у меня зреет зелье, которое при перегреве превращает лавку в источник романтической радиации. А вы знаете, как трудно потом вычесывать последствия?

Он потупился. Но не сдался.

— Понимаю… Но может быть, когда–нибудь, я всё же… увижу ваши лодыжки? Мельком.

Манон только улыбнулась и не спеша вышла. Улицы мерцали магическими фонарями, вечер дышал фиалкой и декадентским флером. Внутри неё что–то дрожало. Проклял ее все — таки этот несносный бюрократишка!

Глава 13

Город был в беспорядке.

Кай Тарейн шагал сквозь утренний туман по Стеклянной улице, не сбавляя шага. Визг торговок и нецензурная поэзия из окна второго этажа обрушивались на него, как грязный дождь. Пахло горелой карамелью, мокрым камнем и… отголосками зелья, слишком сладко.

Переулок слева дымился остаточными чарами. Кто–то явно пытался устроить пикантный хоровод прямо на мостовой. Пара мужчин, одетых исключительно в перья и ленты, обнимались под фонарём, с выражением блаженного одобрения к жизни.

— Устранить эффект, перекрыть артерию и опросить свидетелей, — скомандовал Кай, стараясь, чтобы голос звучал ровно, только челюсть слегка сжалась — предчувствие било тревогу в ритме сердца.

Он лично наложил контрзаклинание на колодец, из которого разносилось «Любовь победит!», и с тихим вздохом отогнал стаю очарованных почтальонов, исповедовавшихся бронзовой рыбе.

Это было слишком, даже для этого города.

* * *

Только на рассвете следующего дня Кай Тарейн смог вернуться в управление. Промокший до костей, уставший, с едва заметным подрагиванием в пальцах, но всё ещё безупречно собранный. Пиджак на плечах, галстук чуть ослаблен, уверенный шаг, стальной, как всегда, взгляд.

Только вот один рукав рубашки был смят, и он это видел. Раньше бы разгладил в первую же секунду, даже на бегу. Сейчас не стал.

Кай поспешно зашел в свой кабинет. Бросил пиджак на спинку стула, он принялся писать рапорт.

«Состав зелья нестабилен. Вариация неизвестна. Подпись мага не установлена. Предположительно подделка. Метод приготовления грубый, не соответствует стилю мастерской мадмуазель Обер.»

Он остановился. Рука зависла над бумагой, и он медленно дописал:

«Характерная формула не прослеживается. Интонация магии чужая».

Интонация? Он бы сам себя уволил за такую формулировку. Он поднял взгляд, посмотрел на стену, как будто там могла быть формулировка, которую он искал.

Грудь болезненно сдавило. На секунду перед глазами вспыхнула картина: лавка, залитая мягким светом. Флаконы, запах лаванды и розмарина, голос, полный язвительной нежности. Манон, опирающаяся на прилавок, и касса, звенящая ей в такт.

На краю листа стояло пустое поле для особых примечаний. Он раздумывал, прежде чем написать:

«Вероятность сознательного вреда со стороны владельца лавки низкая.»

Кай сгреб рапорт и пошел в сторону кабинета Ротенберга. Тишина в коридоре была вязкой. Стены управления дышали холодом камня и воском. Светильники на стенах потрескивали, как будто вспоминали, что должны работать круглосуточно.

Кай дважды постучал.

— Заходи, — донёсся хрипловатый голос.

Начальник сидел за столом, сгорбившись над бумагами, лицо скрыто в полутени, а пальцы обхватывали чашку с чаем, как будто тот был последним источником тепла в этом помещении.

— Это зелье Манон Обер? — спросил начальник без приветствия, даже не поднимая голову. Голос скрипел, как старое кресло.

Кай подошёл к столу, положил перед ним рапорт.

— Нет, — отчеканил Кай. — Химический состав другой. Энергетический отпечаток не совпадает. Сырьё нестандартное. Почерк грубый. Это подделка. Я уверен.

Ротенберг поднял глаза. Медленно откинулся в кресле и скрестил руки на груди. Лицо у него было, как у высушенного филина с морщинами и непроницаемой хищностью.

— Тарейн, — начал он тоном, в котором звучал долг и раздражённая забота, — только не говори мне, что поддался на чары этой ведьмы.

Он встал, обошёл стол и упёрся в него кулаками, нависая над Каем:

— Я же тебя знаю. Я сам тебя на это дело поставил, специально, потому что ты Тарейн , потому что тебя ничто не берет, ни артефакт, ни взгляд, ни женщина.

Кай не отвёл взгляда. Он даже не вздрогнул, не моргнул, не выдал ни тени реакции. И всё же Ротенберг заметил, что внутри его лучшего подчиненного что–то сдвинулось безвозвратно.

— Это не имеет отношения к делу, — отчеканил Кай.

— Как раз имеет, — жёстко бросил Ротенберг. — Я все гадал почему ты до сих пор не подал рапорт, а ходишь туда все, что — то проверять.

Тишина между ними повисла натянутой струной.

Кай хотел бы ответить, как раньше, по инструкции, но не мог, уже не мог.

Он выпрямился и вдохнул:

— Она не виновата, — произнёс тихо, но твёрдо. — Это не её зелье. Я изучил ее подчерк. Это подделка.

Кай замолчал.

— Я лично… — он запнулся.

Слова застряли в горле. Он почувствовал, как у него сжимается грудь, будто кто–то прижал его к стене. Ему казалось, что язык не поворачивается назвать вслух то, что внутри давно уже горело. Он поднял глаза, и впервые говорил не по инструкции.

— … лично за неё отвечаю.

Ротенберг долго смотрел на него. В этом взгляде была и проверка, и память. Он