Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

«слово» вытеснило первый корень выражения «многоточие». Эвклидово пространство интеллекта оказывается испещрено множеством иррациональных зигзагов; парадокс сигнализирует о конфликте живой человеческой личности с безличными постулатами разума.

Можно заметить, что ряд ключевых для поэзии Леонида Аронзона образов (небеса, боги, растения, насекомые, озера и др.) составляет словарь, который определенно может быть кодифицирован как мифопоэтический, реализующий анимистическое переживание слитности человека с природой («Лежу всему вокруг жена, телом мягким, как ручей»; «Я полна цветов и речек» — «Беседа»). Нередко в стихотворениях упоминаются холмы, вершины. Пребывание на них подымает человека к небу, сигнализируя о контакте со сферой «святых» и «молитвенных» чувств: «Поставленный вершиной на колени, я в пышный снег легко воткнул свечу» («Видение Аронзона»).

В стихотворении «Утро» вершину лесного холма венчают «дитя или ангел», «память о рае», Боге, и поэтому «нас вершина холма заставляет упасть на колени, на вершине холма опускаешься вдруг на колени!» Симптоматична и связь холмов с плодородием, с эротическими переживаниями, позволившая, например, Данае «прелюбодействовать с холмом» («Стихотворение, написанное в ожидании пробуждения») или холму «обливаться изверженьем своего же сладострастья».

В римской мифологии озера почитались зеркалами Дианы (первоначально наделенной функциями божества растительности). В поэзии Аронзона отражение в водоемах (озерах) небес, деревьев, лесов, садов становится одной из наиболее распространенных картин, исполненной глубокой значительности (например, в стихотворениях «Послание в лечебницу», «Всё ломать о слова заострённые манией копья…», «Я и природу разлюбил…» и мн. др.). Продолжая цепочку примеров, нельзя не обратить внимание на предметную сопряженность мотивов природы с мотивами смерти и воскресения. Обилие насекомых (пчел, шмелей, шершней, стрекоз) и цветов в поэтическом мире Аронзона напоминает о пчелах Персефоны, «стрекозах смерти» («вокруг меня сновали шершни, как будто я вчера здесь умер» — «Валаам», I), о цветах, распускающихся в тот момент, когда супруга Аида выходит на поверхность земли, и прячущих свое существование в подземных корнях в дни залетейского пребывания пленительной и страшной богини. Как известно, уже в древних культах плодородия осуществлялось не только искупительное заклание, но и воскрешение божеств или их заместителей. По-видимому, амбивалентностью переживания смерти — воскресения объясняется то, что поэт далеко не всегда стремится к воскресению (см. вычеркнутую строфу стихотворения «И мне случалось видеть блеск…»). Хотя, надо отметить, неприятие воскресения у Аронзона выражено более декларативно, менее поэтически чисто, чем жажда его. Не оттого ли указанная строфа была исключена самим автором?

В сферу творческих переживаний Аронзона входят особо, очень личностно воспринятые отношения с Богом, свидетельством чему может служить стихотворение «И мне случалось видеть блеск…» — поэтический «символ веры» поэта. Поэтому правы те, кто считает его поэзию религиозной. В уже цитированном разговоре с Бродским Аронзон убежденно заявлял: «Только творчество дает нам диалог с Богом», — ставя во главу угла поэтический язык как наиболее пригодное средство для общения с Творцом.

Только творец может понять Творца, ощутить с Ним своего рода солидарность. «Бога я люблю больше всех. Бог во мне! Бог во мне!» — такую запись мы встречаем в записной книжке № 3 (1966). А в другой записной книжке (№ 9, 1968): «За то спасибо, Боже, что мы с Тобой похожи», «Это неизвестно даже мне, Богу». Если человек создан по образу и подобию Творца, то возникает ситуация, когда человек отделяется от Бога, даже в чем-то противостоит Ему (ср. запись Аронзона: «Боксировать с небом (Богом)» — зап. кн. № 9, 1968), и сам характер этого напряженного противостояния необходим для возможно более адекватной реализации внутреннего образа поэта.

Хотя прямого богоборчества в стихах Аронзона мы не встретим, спор с Творцом явно присутствует, как и несогласие с долей, на которую поэт чувствует себя обреченным, одновременно понимая, что в этой обреченности и заключена награда. Кажется, что поэту обременительно ощущение своей личности, от которой невозможно отказаться даже при желании (ср. «Я в себя не верю, а отказаться от себя не могу», зап. кн. № 7, 1968), и столь же явственно для него ощущение бытия совершенного в себе лика Творца. Человек испытует глубину небес («Что явит лот, который брошен в небо?»), переживает свою отъединенность от них и в этой деятельности утверждает себя как творца.

В последний период творчества вместе с упрощением стиля меняется и роль мифологических и религиозных образов поэзии Аронзона. Нет, они не теряют своей значительности, но появляется оттенок легкости, изящества, а то и иронии, где «сакральные» образы становятся более естественными, чуть ли не бытовыми:

Что за чудные пленэры

на тебе, моя Венера!

Как бы ты была мила,

когда б имела два крыла!

В очень светлую погоду

смотрит Троица на воду!

И слабее дыма серого

я лежу. Лежу и верую.

Очень много Аронзон говорил о смерти — в прозе, в стихах, в личных беседах. При этом тон и смысл его высказываний весьма неоднороден, что свидетельствует о сложности отношения автора к данному предмету. В четверостишии «Как сочетать в себе и дьявола и Бога?..» есть строка: «Хотел бы я скончаться раньше срока». Ей оппонирует строка другого стихотворения: «но и скончаться нет во мне желанья» («Погода — дождь. Взираю на свечу…»). А в «Забытом сонете» мы встречаемся с более замысловатой конструкцией: «Когда бы умер я ещё вчера, сегодня был бы счастлив и печален, но не жалел бы, что я жил вначале…» Отношение к смерти принимает иногда вполне будничные и даже иронические формы («Хорошо на смертном ложе: запах роз, других укропов»).

Внимание к смерти (а временами и влечение к ней) сталкивается в творчестве Аронзона с трепетным переживанием ценности человеческого существования. Эти противоположные мотивы, сплетаясь, свидетельствуют о напряженной, полной драматизма борьбе двух полярных бытийных начал. Жизнь поэта предстает окруженной Вечностью и измеряется вершинными состояниями, подобными восхождению; в остальное же время — тоска, воспринимаемая как грех (см. «И мне случалось видеть блеск…»).

В стихотворении «Утро» восхождение на высоту вызывает соответствующее «уменьшение (исчезновение) плоти»: «Каждый лёгок и мал, кто взошёл на вершину холма, как и лёгок и мал он, венчая вершину холма». Далее этот мотив последовательно подкрепляется упоминанием детей, ангела, души, знака («о том, что здесь рядом Господь») и, наконец, памяти (о Боге). Развоплощение (ср.: «И ты была так хороша, когда была никем» — «в пространстве мировом») ведет к поэтизации смерти — той узкой двери, сквозь которую необходимо пройти, чтобы попасть в мир идеальной действительности. Но поскольку жизнеутверждающее начало в творчестве Аронзона не менее сильно, чем желание приобщиться к «небесным» ценностям, постольку переживание смерти представляется мучительным для лирического индивида, становясь, однако,