Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

(тоже по-своему уникальными) предметами. «Люблю тебя, мою жену, Лауру, Хлою, Маргариту, вмещённых в женщину одну», — писал Аронзон в стихотворении «Вторая, третия печаль…». В «Сонете в Игарку» говорится, что в природе «есть леса, но нету древа, оно — в садах небытия», т. е. в природе торжествует родовое начало, а поскольку природа представляет собой «подстрочник с язы́ков неба», то и на небесах родовому, общему отведено значительное место. Поэтому не удивительно, что Орфей воспевает по сути не самоё Эвридику, в которой видел отблеск небес, а Еву.

Таким образом в эстетическом переживании обнаруживается определенная угроза существованию индивида, и тогда оказывается оправдан протест против эстетизации. Мало того, бунт против нее становится необходимым условием ее неформального приятия человеческим сознанием. Художественная действительность в эстетическом освещении должна включать в себя и тени («безобразное»), чтобы поэт и читатель получили возможность ощутить ее достоверность, почувствовать ее близкой и «своей», а не чуждой. Это обстоятельство не могло не сказаться на поэтическом стиле автора, в частности, на использовании им выразительной силы «низкого».

Одним из способов преодоления враждебности, заключенной в эстетическом переживании, на который хотелось бы указать, является — в особенности в последние годы творчества Аронзона — явная тенденция к упрощению стиля. Поэт практически отказывается от сложных, многоуровневых образов, стихотворения приобретают черты максимальной лирической открытости, способ выражения приближается к классической ясности. Автор обретает более чистый, более трезвый взгляд на существующие в мире отношения, вступая в новую, отвечающую зрелому возрасту фазу развития. Иногда создается впечатление, что для поэта становятся особенно важны прямые, обыденные значения слов; словарь частично утрачивает многозначительную «расплывчатость» (см., например, стихотворения «Благодарю тебя за снег…», «В двух шагах за тобою рассвет…»).

У Аронзона мы находим также немало юмористических и сатирических произведений (поэмы «Демон» и «Сельская идиллия», «Происшествие», ряд шуточных стихотворений). Но действие смеха выходит за границы соответствующего жанра и сказывается на характере образов в общем «серьезных» стихотворений — речь здесь о том, что самим поэтом было названо «юмором стиля». «Там, где девочкой нагой я стоял в каком-то детстве», — пишет Аронзон в стихотворении «В поле полем я дышу…». В стихотворении «Несчастно как-то в Петербурге…» неожиданным абсурдом оборачивается обычное приветствие: «Друг другу в приоткрытый рот, кивком раскланявшись, влетаем». В черновом наброске 1969 года, начинающемся строками «И я воздвиг, и я себе воздвиг и не один — и все нерукотворны», комический эффект достигается путем «размножения» того, что по давней поэтической традиции принято считать единичным, и невольно возникающей при этом ассоциацией с рядами отнюдь не поэтических памятников «по грудь» и «в полный рост». Ирония, субъективирующая некатегоричность и парадоксализм, позволила Аронзону показать тревожный и веселый, неинтеллигибельный и полный «простых чудес» мир, в котором обретает внутреннее единство то, что в реальности разделено непреодолимым барьером.

Одной из «сцилл и харибд», подстерегающих художника, является необходимость удовлетворить сразу двум противостоящим друг другу условиям: конкретности литературного образа и его общезначимости. Так как конкретность свойственна чувственному восприятию человека, а общезначимость в понятном смысле «идеальна», то авторы нередко представляют художественный образ в двойном — эмоциональном и интеллектуальном — свете. Во многом был прав А. Альтшулер, когда говорил: «Он изображает не сами вещи, а то, что за ними стоит. Вот в стихе у него „озера“, но это не конкретные озера, а Озера, Озера вообще, которые существовать здесь не могут».

При изображении чувственно воспринимаемых предметов Аронзон актуализирует их идеальное содержание, сопровождая его эмоциональным тонированием. Одним из приемов является их «развоплощение», лишение четких пространственных и временны́х очертаний: «Ты стоишь вдоль прекрасного сада», «Тело жены — от весны до весны», «Вокруг меня сидела дева», «Пахнет девочка сиренью и летает за собой».

В соответствии с духом авангардного изобретательства возрастает значение концептуальных элементов. Это выражается не только в том, что автор все чаще прибегает к использованию выразительной силы «логических» высказываний, но и в проникновении соответствующих параметров в интонацию, композицию, подбор словаря, способ работы с чужими текстами и т. д. В качестве иллюстрации можно отослать читателя к фрагментам книги «AVE» («Одна мать меня рожала…», «первое небо…», текст «За пустотою пустота…» и др.)[47] или к пятой части «Записи бесед». В стихотворении «глю-глю…» используется выразительная сила вариаций фонетических ритмов и логики (выделенные автором логические связки «и», «а также», «и т. д.»), минуя семантику. В одном из вариантов этого стихотворения («гли-ала, но не ала-гли…») логические операции представлены даже несловесными знаками («+», «−», «→»).

Прозаическое произведение Аронзона «Ночью пришло письмо от дяди…» буквально наводнено «концептуальными» высказываниями, но здесь лирическое освоение осуществляется в первую очередь благодаря особому свойству самих этих высказываний — иронии и парадоксальности: «Нет ничего, но ничего тоже нет, — сказал дядя, — есть только то, чего нет, но и то только часть того». Парадоксализм лишает сообщения обязательности, ставя вопрос, ответить на который предоставляется самому читателю: «Обладание мудростью 〈…〉 выглядит теперь постыдным, хотя ещё вчера я счастлив был возможности учить».

Различные формы парадоксальности присущи и стихотворным произведениям Аронзона, являясь симптомом несовместимости законов рассудка с художественным порядком: «я вижу радость, но в том, что мне её не надо», «как счастливо опять спуститься в сад, доселе никогда в котором не был» и др. С парадоксализмом связаны и другие черты литературного стиля Аронзона — намеренные нарушения последовательности литературного «сообщения». Так, изречения дяди совершают непредвиденные скачки, развиваясь скорее ассоциативно, «метафорически», а не вытекая естественно одно из другого. Аналогичным образом сцепляются высказывания персонажей «Прямой речи». В стихотворении «В осенний час внутри простого лета…» первые четыре строки связаны попарной смежной рифмовкой, последняя же, отличаясь от предыдущих интонацией (2 цезуры вместо одной), не имеет пары, как бы повисает, создавая впечатление значащей незавершенности (многоточие является синтаксическим подтверждением последней), неокончательности, которая по-своему присуща и парадоксальному развитию мысли. К предмету разговора можно отнести и употребление Аронзоном оборотов, сходных с оксюморонами. «Как летом хорошо — кругом весна!» — читаем мы в стихотворении «Мадригал».

Отмеченное выше сопряжение не только «далековатых», но, по всей видимости, и взаимоисключающих понятий дополняется противоположным приемом — своеобразным «разломом» тождества. Всевозможные повторы характерны для поэтического стиля Аронзона: «На небе молодые небеса», «улыбнулся улыбкой внутри другой», «посмеющего сметь», «в его костях змеятся змеи», «когда я в трёх озёр осоке лежу я Бога и ничей» и др., — и эта тавтологичность не только усиливает впечатление, но и противопоставляет предметы самим себе (напр., в выражении «я медленно стою» замедленность как атрибут движения противостоит своему пределу — остановке). Наконец, в последний период творчества Аронзона черты парадоксальности проникают и в структуру слов: так, в неологизме «тщастье» отчетливо соединены «счастье» и «тщета», в «киностенарии» — «киносценарий» и «стенания», в «словоточии»