Собрание произведений в 2 томах. Том I (изд. 3-е) - Леонид Львович Аронзон

гнёздами приморский этот лес.

〈Начало〉 1964

3. Ночь в Юкках

Поле и лыжников — снег освещает — виденья,

на вершине холма, на коленях, на что-то надеясь,

может быть, только сном осязая летания слабость,

пока имя твоё полупетлями путает слалом,

ты глядишь в зеркала, отделённый пространством их мнимым,

где проносятся лыжники в поле открытое, мимо

одиноких деревьев, мачтóвого бора, как будто

это всё для того, чтоб тебя окружить и опутать

дикой скорописью по луной освещённому насту,

но и так всё равно, всё равно никогда не угнаться

там, в немых зеркалах, одинаковых снежным покоем,

за идущим вперёд, повернувшись спиной через поле.

Здесь ты поднят холмом, и снуют, извиваясь, виденья,

то являясь во множестве, то так внезапно редея,

что лесничество всё — и кустарник, и сосны на склоне

одиноких вершин, и печаль их — всё как на ладони.

1964

4

Есть светлый полдень и раздолье льда,

и плотный снег, не тающий на солнце,

и Петербург хрустальною солонкой

открыт глазам — и тень его светла.

Когда, когтями обнимая шар,

Румянцевский орёл всей грудью ослепляет,

я вижу в два окна из царской спальни

и славы блеск, и офицерский шарф.

1964

5

Вроде игры на арфе чистое утро апреля.

Солнце плечо припекает, и, словно старцы-евреи,

синебородые, в первые числа Пасхи,

в каждом сквере деревья, должно быть, теперь прекрасны.

Свет освещает стены, стол и на нём бумаги,

свет — это тень, которой нас одаряет ангел.

Всё остальное после: сада стреко́зы, слава,

как, должно быть, спокойны шлемы церквей, оплывая

в это чистое утро, переходящее в полдень,

подобное арфе и кроме — тому, о чём я не помню.

5 апреля 1964

6. Послание в лечебницу

В пасмурном парке рисуй на песке моё имя, как при свече,

и доживи до лета, чтобы сплетать венки, которые унесёт ручей.

Вот он петляет вдоль мелколесья, рисуя имя моё на песке,

словно высохшей веткой, которую ты держишь сейчас в руке.

Высока здесь трава, и лежат зеркалами спокойных небыстрых небес

голубые озёра, качая удвоенный лес,

и вибрируют сонно папиросные крылья стрекоз голубых,

ты идёшь вдоль ручья и роняешь цветы, смотришь радужных рыб.

Медоносны цветы, и ручей пишет имя моё,

образуя ландшафты: то мелкую заводь, то плёс.

Да, мы здесь пролежим, сквозь меня прорастает, ты слышишь, трава,

я, пришитый к земле, вижу сонных стрекоз, слышу только слова:

может быть, что лесничество тусклых озёр нашей жизни итог:

стрекотанье стрекоз, самолёт, тихий плёс и сплетенье цветов,

то пространство души, на котором холмы и озёра, вот кони бегут,

и кончается лес, и, роняя цветы, ты идёшь вдоль ручья по сырому песку,

вслед тебе дуют флейты, рой бабочек, жизнь тебе вслед,

провожая тебя, все зовут, ты идёшь вдоль ручья, никого с тобой нет,

ровный свет надо всем, молодой от соседних озёр,

будто там, вдалеке, из осеннего неба построен высокий и светлый собор,

если нет его там, то скажи ради Бога, зачем

моё имя, как ты, мелколесьем петляя, рисует случайный, небыстрый и мутный ручей,

и читает его пролетающий мимо озёр в знойный день самолёт,

может быть, что ручей — не ручей,

только имя моё.

Так смотри на траву, по утрам, когда тянется медленный пар,

рядом свет фонарей, зданий свет, и вокруг твой безлиственный парк,

где ты высохшей веткой рисуешь случайный, небыстрый и мутный ручей,

что уносит венки медоносных цветов, и сидят на плече

мотыльки камыша, и полно здесь стрекоз голубых,

ты идёшь вдоль воды и роняешь цветы, смотришь радужных рыб,

и срывается с нотных листов от руки мной набросанный дождь,

ты рисуешь ручей, вдоль которого после идёшь и идёшь.

Апрель 1964

7

Был лес весь ландышем обжит,

и вымоину лога,

беснуясь, чиркали стрижи,

как Пастернак — автограф.

Там я лежал в траве и зрил

обвал песка карьера

до первых росчерков зарниц,

ветвящихся, как нервы…

27 мая 1964

8. Полдень

Мгновенные шары скакалки

я наблюдал из тихой тени.

Передо мной резвились дети,

но в бытие их не вникал я.

Я созерцал, я зрил и только.

День, как разломленный на дольки

тяжелокожий апельсин,

прохладой оживлял без сил

сидящих вдоль кустов старух.

Кружился тополиный пух.

Грудь девочки была плоска,

на ней два матовых соска,

как колпачки, лепились к коже.

Хотелось сделаться моложе.

Но солнцепёк, покой и розы

склоняли к неподвижным позам.

В квадрате с выжженным песком

копался флегматичный мальчик

и, обратясь ко мне лицом,

в него воткнул свой жирный пальчик.

Таким же отделясь квадратом,

в Сахаре сохнул авиатор.

Скрипели вдоль аллей протезы

и, незаметно розу срезав,

пока сопливый мир детей

ревел от полноты творенья,

я уходил в пробел деревьев,

в собранье неподвижных тел.

1964

9

Дюны в июне, в июле,

в разгар солнцепёка.

Яростный улей,

и дева стоит глазоока.

Сада стрекозы садятся на отмель.

Жук оплывает на солнце,

и в иле волнуется окунь.

И, консервируя в спинах

лучи одинокого солнца,

юноши

вёдра,

склонясь,

окунают в колодцы.

Сгребая под себя песок,

плывёт дитя светло и ясно.

Этюд заляпан. Вереск сох.

Во всём многообилье гласных.

Но всё вершится в тишине:

пейзаж — купание коней,