На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Его от этой молодежи отогнали, но призвание свое он осуществил главным образом позже, уже после смерти. Его слова заставили многих впервые подумать о Боге. Через его влияние прошли почти все русские богословские мыслители первой половины века. Но его при жизни отогнали от молодежи. А бездарных законоучителей, которые только усиливали отчуждение молодежи от церкви, поощряли.

Безбожие было самой опасной болезнью не только моего поколения, но и тех, кто пришел после меня. С этой заразой церковь бороться не умела. Синод материализму противопоставлял меры не духовные, материалистические и потому бесплодные, накладывал на православие мертвящую казенную печать. Это уродовало церковную жизнь, отдаляло многих образованных людей и от церкви, и от религии. Интеллигенция, благодаря своему религиозному невежеству, не понимала различия между божественной правдой вечной церкви и недостатками и ошибками церкви земной.

Так же было и с патриотизмом. Это слово произносилось не иначе как с улыбочкой. Прослыть патриотом было просто смешно. И очень невыгодно. Патриотизм считался монополией монархистов, а все, что было близко самодержавию, полагалось отвергать, поносить. В пестрой толпе интеллигентов было большое разнообразие мнений, обо многом думали по-разному, но на одном сходились:

– Долой самодержавие!

Это был общий лозунг. Его передавали друг другу, как пароль, сначала шепотом, вполголоса. Потом все громче, громче. Правительство могло бы без труда справиться с немноголюдными революционными организациями, не будь они окружены своеобразной питательной средой. Заговорщиков прятали, поддерживали, им сочувствовали. Радикализм и бунтарство расплывались в повальную болезнь. Революция содержалась, действовала на деньги буржуазии. Террористам давали деньги богатые текстильщики, как А. И. Коновалов и Савва Морозов, чайные миллионеры, вроде Высоцких, титулованные дворяне, чиновники, доктора и инженеры с большими заработками, большие дельцы, банкиры.

Первые приступы революционной лихорадки начали проявляться в самом конце XIX века. В течение следующих двух десятилетий перемены шли с такой головокружительной быстротой, что хронологию этой эпохи надо отмечать не по годам, а по месяцам. 17 октября 1905 года Николай II издал манифест, который дал долгожданное народное представительство и был первым шагом к конституционному строю. Это не остановило, а разожгло революционное движение. В 1906–1907 годах оно приняло особенно яростный, террористический характер, пока Столыпин не перебил смуте хребет. Во время Первой мировой войны наступило внутреннее успокоение, оппозиция заключила с правительством если не мир, то временное перемирие. Оно было нарушено, когда война еще была не кончена. В 1917 году вспыхнул настоящий революционный пожар.

Но в то время, о котором я сейчас пишу, о пожаре не думали, а если и думали, то по-детски воображали, что огонь только выжжет язвы старой России. Настроение было бодрое, праздничное, а ведь главным двигателем и было настроение. То, что накопилось в сердцах, было сильнее доводов и рассуждений. Мысли и теории плелись за общественными эмоциями, а не руководили ими. В оппозиции здравый смысл, знание жизни, ясность суждения не слишком ценились. Непримиримость и отрицание существующей власти ставились выше практического предвидения. Ко всякому сговору с правительством относились с насмешкой.

По мере того как борьба за политическую свободу разгоралась, обе стороны, и оппозиция, стремившаяся к власти, и самодержавие, не желавшее делиться властью, проявляли все более губительное взаимное непонимание. Правительство всей оппозиции приписывало одинаково разрушительные стремления, не хотело разбираться в ее оттенках, преувеличивало ее силу, тогда еще невесомую. Оппозиция преувеличивала самодержавный гнет и бедствия народные. Ни та ни другая сторона не допускали в противнике благородных побуждений и добрых намерений, хотя и то и другое, конечно, было по обе стороны баррикады. Обе стороны, не понимая друг друга, оказались не в состоянии понять ни Россию, ни подлинные интересы народа. Оппозиция хотела все переделать по-новому. Правительство цеплялось за все старое.

Как и многие катастрофы, внутренние и внешние, непримиримость между властью и обществом порождалась прежде всего взаимным невежеством. Вина за русскую катастрофу падает не на народные низы, а на верхи, на всех образованных русских людей, как тех, кто был в оппозиции, так и тех, в чьих руках была власть. Это наша круговая ответственность. Теперь, десятки лет спустя, когда это встает с запоздалой отчетливостью, многое должно вызывать покаянные чувства. Но далеко не во всем виновата оппозиция. В ней был подлинный энтузиазм, честная потребность служить народу, улучшить его жизнь. Если вычеркнуть Освободительное движение, его буйное горение, не только потускнеет жизнь нескольких поколений, но и духовная история России обеднеет.

⁂

Первые более внятные проявления Освободительного движения и его нарастание мне пришлось наблюдать в писательской среде, на литературных ужинах, или банкетах, как их называли в подражание французским банкетам, которые подготовили во Франции революцию 1848 года. Для наших обедов, скромных и по обстановке, и по речам, пышное название – банкет – звучало иронически.

Собирались мы в кухмистерской, на углу Николаевской и Кузнечного переулка, в грязненьком помещении, где купцы справляли свадебные обеды и похоронные тризны. Неважная была еда. Неизменно подавалась какая-то таинственная рыба лабардан. Так и спрашивали друг друга:

– Что же, пойдем рыбу лабардан есть?

Платили за ужин, насколько помню, рубля полтора с физиономии, не считая вина. Для меня это была сумма немалая, которую я не всегда могла тратить.

А бывать на банкетах хотелось. Там, среди пишущей братии, явственнее слышалось журчание подземных, весенних ручьев. Речи произносились очень туманные, но каждый намек подхватывался, вызывал сочувственные рукоплескания. Особенным успехом пользовались речи нашего бессменного председателя, милейшего Николая Федоровича Анненского. Брат поэта, Иннокентия Анненского, он был очень далек от его печального эстетизма, но по-своему был тоже человек даровитый и очень жизненный. Н. Ф. Анненский был статистик и журналист, постоянный сотрудник «Русского Богатства», но радикального догматизма этого народнического ежемесячника в нем не было. Живой, остроумный, приветливый, он был отличным председателем, умел всех расшевелить, объединить, сглаживать расхождения. Он придавал четкость тому, во что другие вкладывали теоретическую угрюмость. Простой и ровный, без тени догматизма или генеральства, он заражал весельем, сыпал забавными шутками и политическими намеками, умел в недосказанных речах выразить то общее стремление к политической свободе, которым все были полны. Только на этом и можно было объединить литераторов, по натуре своей склонных не к согласию, а к анархическому разброду, если не к ссорам.

Вряд ли где-нибудь сохранились записи речей на этих банкетах. Разве только в архивах охранного отделения. Среди лакеев, подававших нам рыбу лабардан, конечно, были агенты охранки. Мы это знали, этим гордились. Это возвышало нас в собственных глазах. Как один из маленьких этапов Освободительного движения, и эти банкеты имеют свой исторический интерес. Они происходили в ту подготовительную пору, когда еще только намечалось, как распределять силы и мысли, чтобы идти на штурм самодержавия. При мне ни разу не вышли участники банкетов с развернутыми знаменами из кухмистерской на улицу. Но многие лозунги, которые позже были написаны на уличных знаменах, впервые были вынянчены на наших ужинах. Еще нельзя было вслух называть вещи своими именами, хотя многие уже рвались произнести, выкрикнуть магическое слово КОНСТИТУЦИЯ.

Валерий Брюсов даже написал звучное стихотворение, посвященное таинственной красавице и ее верным рыцарям:

Она не молвила ни слова

И не явила нам лица,

Но громче рокота морского

Звучали сильные сердца…

И читатели сразу понимали, что ОНА – значит конституция. Если эти стихи читались на литературном вечере, то публика бешено аплодировала.

На банкетах в кухмистерской стихов не декламировали, но учились произносить речи. В этой длинной, прокопченной табачным дымом, неряшливой столовой и я произнесла мою первую публичную речь. Меня на это подстрекнул, вернее, вытащил наш властный председатель. Анненский без всякого предупреждения обращался к кому-нибудь из присутствующих и заявлял:

– Слово за вами. Что вы имеете нам сказать?

Его не все слушались. Некоторые упирались, отмахивались, отмалчивались. Русские языки еще только начинали развязываться. Писатели больше любили разговаривать в небольшой компании, а не речи произносить. Писатели вообще предпочитают высмеивать чужие обмолвки, а сами боятся показаться смешными. На литературных банкетах