На путях к свободе - Ариадна Владимировна Тыркова-Вильямс

Как-то раз, закончив свое застольное слово, как всегда шутливое, Николай Федорович неожиданно обратился ко мне:

– Господа, мы все согласны с тем, что бредем по темному лабиринту, из которого необходимо найти выход. Нам нужна нить Ариадны. Кто знает, может быть, волшебный клубок в руках одной из присутствующих? Ариадна Владимировна, может быть, вы укажете нам кратчайшую дорогу к ней… Ну, вы сами знаете к кому… Колдовские слова вслух произносить не полагается.

Пришлось встать. Все повернулись в мою сторону. Я никогда еще не говорила публично и за минуту перед этим не подозревала, что мне придется говорить. Как известно, большинство экспромтов заготовляются заранее. У меня ничего не было заготовлено. Было страшновато. Но я с детства выработала для себя правило – если страшно, иди прямо на то, что пугает. Пошла и тут. Наскоро собрала какие-то отрывки мыслей, мелькавшие в мозгу, сказала что-то сбивчивое, перепутанное, но не отступила. Мне похлопали, за храбрость, за то, что я была моложе большинства присутствующих, за то, что говорит женщина. Женщины, правда немногие, бывали на банкетах, но речи редко произносили.

Даже бойкая, находчивая Тэффи открещивалась от речей. Читать свои вещи она соглашалась и делала это очень хорошо, но говорить ни за что не хотела. А в частной беседе это была остроумная, увлекательная собеседница, тонкая, занимательная, полная блеска, с неожиданными переходами от шутки к горькому пессимизму. Но это чаще всего были разговоры для немногих.

Бывала на банкетах еще другая даровитая писательница Е. П. Леткова-Султанова. Высокая, стройная, с живыми темными глазами, с темными, уже припудренными сединой волосами, отлично причесанная, элегантно одетая, она своей нарядной прибранностью выделялась в писательской толпе. На банкеты мужчины приходили, конечно, в пиджаках. Некоторые, как Горький, Арцыбашев, Леонид Андреев, в блузе, толстовке. Дамы не надевали вечерних платьев, да у большинства их и не было. Какая-нибудь кофточка поновее, вот и довольно. Только позже, после японской войны, и в этих кругах передовой, трудящейся интеллигенции женщины стали больше следить за своими нарядами. В лабарданские времена в писательской среде, кроме Летковой и А. М. Коллонтай, еще не было франтих.

Для многих из нас незатейливые писательские банкеты были приготовительным классом для будущей политической и общественной деятельности. Для правительства это было одним из способов пополнять, проверять списки неблагонадежных, хотя среди поедавших в кухмистерской рыбу лабардан и запивавших ее дешевым крымским вином большинство даже не знало, что эти трапезы устраивают заговорщики из Союза освобождения. Мы только разговаривали, да и то вполголоса, полусловами. Стучали даже не картонными мечами, а просто вилками. Но, конечно, и на банкетах копилось взрывчатое настроение, и они помогали росту революционного движения. Мы это чувствовали и радовались, не отдавая себе отчета, во что может обойтись России в общем счете и наш лабардан.

Нечастые и немноголюдные писательские сборища были только одной из ячеек, где вырабатывался и копился революционный динамизм. Университеты были более приметными, более влиятельными и шумными центрами оппозиционной деятельности. Уже в конце XIX века прошли волны студенческих сходок и забастовок. Молодежь часто против чего-нибудь протестовала, останавливая всю академическую студенческую жизнь, увлекая за собой профессоров, которые и сами сочувствовали студенческому движению. В 1899 году были довольно шумные забастовки. Несколько зачинщиков было арестовано. Казалось, на этом все и кончится. Но правительство неожиданно приняло меры, по тем временам казавшиеся очень суровыми. Студентам закон разрешал отбывать повинность после окончания высшего учебного заведения. На этот раз арестованных забастовщиков заставили сразу отбывать повинность. В этом распоряжении увидали возвращение к временам Николая I, хотя тогда студентам за вольнодумство забривали лбы и на долгие годы отсылали их рядовыми в Кавказскую действующую армию. С этого момента около университетов все время шли беспорядки. Правительственные распоряжения не очень успокоительно действовали на волновавшееся общественное мнение, которое было против этих мер, считало, что нельзя всеобщую воинскую повинность обращать в карательную меру.

Все это дразнило русское общество. В начале марта 1901 года по Петербургу пошли слухи, что в ближайшее воскресенье на Казанской площади состоится демонстрация протеста. Не знаю, кто дал для нее сигнал, сами студенты или революционные организации. Скорее последнее.

Накануне, в субботу вечером, я пришла навестить А. А. Давыдову. Это было вскоре после смерти Лиды. Туган-Барановский жил у тещи. Она и рада была его держать около себя, и не рада. Ее и раньше сердила его ребяческая, отвлеченная беспомощность. После смерти Лиды к этому примешивалось глухое, несправедливое раздражение, точно он был виноват в смерти ее дочери. Хотя бедный, добродушный Миша был виноват только в том, что и ему так же, как его жене, страстно хотелось иметь детей.

Когда я пришла, я застала всех в большом возбуждении. Александра Аркадьевна, подняв очки на лоб, строго спросила меня:

– Дина, надеюсь, вы не идете?

– Куда?

Раздался смех. Муся, хорошенькая, остроглазая приемная дочь Давыдовой, насмешливо сказала:

– Притворяется! Отлично знает, что завтра на Казанской площади демонстрация.

Мне нечего было притворяться. Я действительно ничего не знала. Миша, как всегда спотыкаясь, проглатывая слова, начал что-то рассказывать про будущую манифестацию. Его нетерпеливо перебил В. К. Агафонов:

– Я вижу, вы впрямь ничего не знаете. На завтра, в два часа, у Казанского собора назначена массовая демонстрация протеста. Сбор всех частей. Идем?

На веселый призыв тогда еще молодого, но уже известного ученого-геолога я также весело ответила:

– Конечно, идем.

Александра Аркадьевна еще выше сдвинула очки и покачала головой:

– Дина, этого я от вас не ожидала. У вас дети, куда вы потащитесь на демонстрацию. Зачем все это? Раз есть воинская повинность, все эти молодцы когда-нибудь попадут в солдаты. Не все ли равно, раньше или позже?

– Да нет, как же ты не понимаешь, – забормотал Миша, – ведь это насилие, возмутительное издевательство над личностью. Конечно, необходимо протестовать. Необходимо показать самодержавию, что мы не все стерпим. Пора выйти на улицу. Пора приучать массы к выступлениям.

Вспоминая теперь эти, хорошо мне запомнившиеся слова, я думаю, что демонстрацию устроили социал-демократы. Туган принадлежал к их партии. Тогда мне это не пришло в голову. Александра Аркадьевна слушала Мишу внимательно, но в ее темных глазах мерцала насмешка.

– Что же, Миша, ты, значит, завтра собираешься бунтовать вместе со студентами?

Он утвердительно мотнул головой:

– Собираюсь.

Насмешливые глаза хозяйки обратились на меня.

– А вы, Дина?

– Александра Аркадьевна, и я пойду. Не усидеть дома. Ведь баррикад еще не предвидится. Ничего страшного не будет.

– Полчаса тому назад вы о манифестации даже не слыхали, а теперь так и рветесь в бой. Тоже критически мыслящие личности! – уже с явной насмешкой сказала она. – Не худо бы подумать, прежде чем идти.

– Да что же тут особенно думать? Пойду посмотрю, потом приду к вам, все расскажу, а вы меня чаем с вареньем угостите.

– Ваше дело. Но уж если вы идете, то я вам Мишу поручаю. Присмотрите за ним и приведите его домой.

Все смеялись. Туган уверял, что он будет за мной смотреть, а не я за ним. На следующий день он и Агафонов зашли за мной. С ними была и жена Агафонова, Юлия Спиро, молодая, хрупкая, балованная, к уличным происшествиям вряд ли приспособленная.

В первый раз увидала я большую уличную демонстрацию. Когда политика выходит на улицу, она выносит с собой иногда шумные всплески человеческих волн, иногда затишье, затаенность. В это воскресенье сначала было тихо. Но как только мы вышли на Невский, сразу почувствовалось, что в жизни Петербурга что-то нарушено. Ворота домов, двери подъездов были заперты, как ночью. Трамваи не ходили. Изредка проезжал извозчик или собственный экипаж и быстро сворачивал в боковую улицу. Не было обычных прохожих и гуляющих. С северного конца, где блистала Адмиралтейская игла, никто не шел нам навстречу. И с нашей стороны, и оттуда все тянулись к Казанскому собору. Шли небольшими кучками, состоявшими главным образом из молодежи. На юных лицах сияло горделивое сознание:

ИДЕМ ПРОТЕСТОВАТЬ.