Морские истории - Иван Степанович Исаков

— Ничего!.. Главного ты добился! Сейчас возьмем погоду. Слетаешь в корпус, посмотришь людей. Сыграешь на бильярде. Он мне обещал отбить печенки, если я не добуду ему первоклассный бильярд. А где я здесь найду?..

Через два часа Майкоп подтвердил прилет Эшленбурга, но адъютант не стал докладывать о таких пустяках своему командиру, тем более что последний был уже изрядно под градусами.

Странная внутренняя дрожь, какая-то нервная вибрация, к счастью абсолютно не заметная со стороны, пронизывала сегодня барона Эшленбурга цу Гандхейма — болтал ли он со своими штабными друзьями, играл ли на бильярде или говорил с дежурным на командном пункте корпуса. Он был желанным собутыльником и собеседником, так как платил, как всегда, за всех, и направо и налево угощал настоящими болгарскими сигаретами.

— Послушайте, Болле! Заправьте моего «штиглица» по самые пробки лучшим горючим и маслом, а то Мюллер с меня голову снимет, если машину еще раз придется заправлять завтра с утра... А вот это вам!

— Да что вы, господин обер-лейтенант, ведь вам отсюда лететь от силы полтора часа. Я этого красавчика и так заправлю!

Проболтав в бильярдной почти до вечера, Эшленбург спохватился, стал прощаться и помчался на аэродром в маленьком «мерседесе».

— По сути, я не должен бы вас выпускать. Вам придется садиться уже в сумерках, — сказал дежурный, сгребая в ящик стола пять коробок сигарет с портретом царя Бориса. — Но черт с вами, Бодо. Идите на бреющем вдоль шоссе, а что потом врать — придумывайте сами!

Еще через минуту нарядный «штиглиц» заскользил по траве и, поднявшись метров на сорок, ушел в сторону.

С того момента, когда в Майкопе Эшленбург застегнул пряжку шлема и разбежавшиеся механики открыли перед ним путь, он впервые за весь день почувствовал себя удивительно спокойно. Может быть, этому способствовал ровно работающий мотор и машина, послушная, как домашняя собачка.

Выждав минут пятнадцать, пока солнце начало садиться за высокие холмы, Эшленбург заложил крутой вираж и, снизив машину почти до вершин деревьев, ринулся в уходящее к морю темное ущелье.

Когда летчик увидел перед собой море, он еще раз заложил левый вираж и, оставляя белесую линию прибоя под нижней плоскостью, спокойно повел машину на юго-восток.

Где-то кто-то раза два хлопнул из зенитки. Где-то кто-то подавал световые сигналы, а затем наступила благостная тишина, равномерно разбиваемая звуком мотора.

Некоторые мыски он срезал, некоторые, более выступавшие, обходил со стороны моря. Мыс Кодош и затемненный Туапсе Эшленбург опознал сразу, так как они хорошо были известны по картам. Но внизу, так же как и в воздухе, было абсолютно тихо.

Невольно подумалось: полет проходит слишком спокойно и благополучно. Как бы в ответ на это где-то в районе Сочи внезапно показался идущий навстречу такой же биплан. И прежде чем немец успел сообразить, что́ ему надо делать, встречный самолет зажег на мгновение бортовые огни и приветливо покачал коробочкой.

Бодо тотчас проделал то же самое, хотя его ответ явно запоздал, как запоздало волнение от этой встречи.

Еще через час или два Эшленбург поймал себя на том, что засыпает, а «штиглиц» ведет его сам, правда, с тенденцией отвернуть в сторону Трапезунда.

Это не входило в расчеты немца, поэтому он крепко выругался, затем начал петь студенческий гимн Кенигсбергского лицея и вдруг захохотал, представив себе рожу Мюллера, когда тому доложат, что ненавистный ему Эшленбург и любимый «штиглиц» — исчезли! Вы понимаете — исчезли, и не просто исчезли, а перелетели к большевикам!

Сонливость отогнало, как после холодного душа.

Величественные отроги Кавказского хребта, не видимые до этого времени, начали вырисовываться слева в виде плоских декораций грандиозного театра. Но внизу было еще темно.

Когда впервые чихнул мотор, напомнив о кранике добавочного бачка, белесоватая линия прибоя показала, что горы отступают в глубь берега, а полоса относительно ровных полей расширяется. Местами в поперечные ущелья уползали рваные клочья ночного тумана.

Еще через тридцать минут мотор кашлянул раз и два. Эшленбург убедился по приборам, что летит почти без горючего. Встряхнув своего «штиглица», чем вызвал сплошное чихание и кашель мотора, он занялся выбором посадочной площадки.

Хотя солнце еще не показалось из-за гор и только подсвечивало их снежные конусы, однако картина внизу была уже ясна: небольшие поля, убранные и неубранные, пересеченные канавками и межами и покрытые мелким камнем.

В стороне вилось шоссе.

Дождавшись, когда мотор окончательно стал, Эшленбург, словно желая выиграть еще несколько сотен метров подальше от Мюллера, не делая никаких разворотов (благо не было ветра) медленно спланировал на лежавший впереди скошенный участок.

Самолет, лениво попрыгав на кочках, как бы нехотя врубился винтом в стену первого ряда неубранной кукурузы. Наступила необычайная тишина.

Теперь светлело с каждой минутой, и горы, недавно казавшиеся плоскими, стали быстро отодвигаться в глубину несколькими ярусами, изрезанными ущельями, уходящими вверх, к ослепительным вечным снегам.

Когда пять минут назад тетушка Пэло, шедшая на свой лоскутный участок кукурузы, услышала тарахтение самолета, непривычно низко шедшего со стороны Сухуми, она остановилась как вкопанная; ей показалось, что этот У‑2 валится прямо на нее. Быстро оглядевшись, она с тоской убедилась, что вокруг нет ни души, и, оцепенев, всем своим существом почувствовала, что происходит что-то неладное, что она, слабая и беспомощная женщина, даже не знает, что надо делать в подобных случаях. Однако это оцепенение тетушки Пэло длилось лишь до той минуты, пока «штиглиц» не врезался в край ее кукурузного поля. Того самою поля, на которое вот уже полгода она одна приходит до рассвета, так как муж и сыновья где-то там, на большой войне, дочка работает в очемчирском госпитале, а больше в семье никого не осталось.

Капли пота много месяцев застилали глаза тетушки Пэло, старое тело ныло от непосильной работы, босые ноги были изранены о камни этой нещедрой земли — и вдруг прямо в ее кукурузу въезжает самолет! Неожиданно для самой себя тетушка с тяпкой наперевес ринулась к самолету, крича истошным голосом:

— Арварга-а! Эгрет арварга-а![2]

Их разделяло сто метров. И конечно, летчик не слышал этого крика негодования одинокой мингрельской матери.

Пока тетушка Пэло, борясь с одышкой, спешила к самолету, из кабины вылез и соскочил на землю очень длинный летчик. Взяв со второго сиденья приготовленную заранее офицерскую фуражку с высоко задранной тульей, он бросил обратно шлем, рукавицы с раструбами и стал приводить себя в порядок, отряхивая пылинки с мундира и краг