Рядом со Сталиным - Валентин Михайлович Бережков

друг Лесли Гэлб из вашингтонского бюро «Нью-Йорк тайме». Он только что получил копию письма Андрея, адресованного президенту Рейгану. Андрей просит убежища в Соединенных Штатах. Письмо будет опубликовано сегодня в вечернем выпуске газеты…

Я предчувствовал нечто недоброе, но такого удара никак не ожидал. То был наиболее острый период «холодной войны», когда нашу страну Рейган клеймил как «империю зла». И вдруг сын советского дипломата, пусть даже подросток, просит у президента США политического убежища! То была находка для воителей «холодной войны»! Я никак не мог поверить, что это правда. Но почему Андрей мне ничего не сказал?

Быть может, это просто провокация? Но, конечно, шум теперь будет невероятный. Внезапно мой сын становится предметом скандальной сенсации, а в таких случаю истерия американских средств массовой информации не знает предела…

Олег прервал мои горькие размышления:

— Думаю, будет лучше, если ваша семья сейчас же переедет в посольский жилой комплекс. В ваш дом в Чэви-Чейзе скоро нагрянут журналисты и некоторые лица в штатском…

Мой мозг все еще не мог охватить последствий того, что с нами произошло. Как бы в тумане, спустился я в буфет, где Андрей спокойно потягивал кока-колу. Трудно было не обрушиться на него с резкостями, но я сдержался. Я должен быть спокоен, чтобы все выяснить до конца. Прежде всего надо было заехать за Лерой в бюро АПН, где она работала в журнале «Совьет лайф». Затем поспешить домой, собрать самое необходимое и перебраться в посольский комплекс.

Мы пошли с Андреем к машине. Стараясь быть спокойным, я спросил:

— Ты действительно написал Рейгану? Скажи правду.

— Я не помню. Но я в самом деле хотел остаться в Америке. Мне не нравится жизнь в Москве. Здесь гораздо интересней.

— Где же ты пропадал прошлую ночь?

— Поехал на машине в Нью-Йорк, хотел обратиться в миссию США при ООН. Взял у мамы под матрацем деньги для оплаты «толов» на дорогах и мостах. Фактически весь путь меня сопровождали патрульные автомашины. Полицейские улыбались мне, махали рукой и ни разу не остановили.

— Ты думаешь, они что-то знали о твоих планах?

— Возможно. Но в Нью-Йорке они куда-то делись, а я заблудился, испугался и решил вернуться домой.

— Зачем тебе все это понадобилось? Ты мог бы дома окончить школу, поступить в институт, получить образование. А потом приехал бы сюда работать.

— А кто меня сюда пустит? Это был мой единственный шанс!

— Кому ты здесь нужен, без образования, без квалификации? У них тут своих безработных хватает.

— Я бы попробовал. Либо добился бы успеха, либо погиб… Это лучше, чем прозябать дома. Тебе по: зло, что ты мог приехать сюда. У меня такой удачи не будет!

— А ты подумал о маме и обо мне?

— Подумал, потому и вернулся…

Что я мог ему сказать? Наша семейная драма была по сути драмой расколотого мира, порождением эксцессов «холодной войны». В соревновании с гигантским экономическим потенциалом США жизнь в нашей стране становилась все труднее. Мы люди старшего поколения, пережившие тяжелейшие годы, готовы были терпеть и дальше, придерживаясь известной британской формулы: «Права или не права — это моя страна». Однако даже мы, в кругу верных друзей, предпочтительно где-либо на открытом воздухе, сокрушались по поводу того, что наши руководители думали не о своем народе, а о своем благополучии и устройстве своих сынков, дочек и даже внуков. Состав нашего посольства в Вашингтоне наглядно это иллюстрировал. Тогда время для нас еще не пришло говорить обо всем этом открыто, и мы мирились с тем, что приходилось принимать черное за белое, особенно находясь за границей.

Гораздо трудней это давалось молодым людям. Им внушали со школьной скамьи, что надо говорить правду. Но они слышали одно, а видели другое.

У Андрея отвращение ко лжи и лицемерию было особенно острым.

Когда в посольской школе восьмиклассникам предложили нарисовать картинку, посвященную борьбе СССР за мир, Андрей изобразил советские танки в Афганистане, а на задание показать жизнь на родине отреагировал таким рисунком: стол покрыт газетой «Правда» и на ней бутылка водки.

Директор школы, который к каждому революционному празднику сочинял стихи с дифирамбами родине, а заодно и послу Анатолию Добрынину, был возмущен рисунками Андрея и всякий раз вызывал меня для объяснений. Я пытался урезонить сына, но безуспешно.

— Папа, — отвечал он, — но ведь это правда. А нам говорят в школе, что надо быть правдивыми…

Заехав за Лерой, мы дома упаковали нужные вещи и отправились в посольский комплекс, где нам временно предоставили квартиру. Написанное от руки послание Андрея, как и предупреждал Лесли Гэбл, появилось в тот же вечер в «Нью-Йорк тайме», а наутро в «Вашингтон пост» и в других американских газетах по всей стране. Подпись почему-то была не «Бережков», а «Берж-ков». Я показал газету Андрею:

— Посмотри внимательно, это ты писал?

На этот раз он не отпирался.

— А почему фамилия написана неправильно?

— Я волновался и ошибся…

— Давай сядем и спокойно поговорим, — предложил я, понимая, что, если буду с ним груб, он снова замкнется.

Надо было принимать какое-то решение. Но прежде всего следовало отговорить Андрея от его затеи остаться в Америке и получить от него твердое обещание вернуться с нами в Москву. Только после этого я мог бы предложить руководству посольства план действий. Я выдвину разные варианты. Андрей молчал, хотя слушал внимательно.

— Учти, — предупредил я. — Мы можем выйти из этой ситуации достойно, если договоримся с тобой обо всех подробностях И если ты будешь держать слово, что бы ни произошло.

— Согласен…

— Отлично! Подумай как следует, завтра договоримся. А сейчас иди спать.

Мы вовремя покинули квартиру в Чэви-Чейзе. Наш сосед по дому, представитель агентства «Новости», сообщил, что и в вестибюле на нижнем этаже, и в коридоре, ведущем в нашу квартиру, толпятся репортеры и телевизионщики, ожидая нашего появления. Если бы мы оказались там, мне пришлось бы отвечать на их вопросы, не имея представления о том, как мы выберемся из сложившейся ситуации. Важнейшей задачей было решить для нас самих, как поступить, если американские власти заблокируют выезд Андрея. Что мы в таком случае сделаем? Уедем без него и оставим неоперившегося подростка одного в чужой стране, без средств к существованию? Или останемся с ним и сами превратимся в «невозвращенцев»? Это ведь был 1983 год, задолго до начала «перестройки». Правда, с приходом Андропова, после смерти Брежнева, кое-что стало меняться в нашей стране. Но старые каноны в основном остались в силе. И тогда, пожалуй, ни Лера, ни я не были психологически готовы к такому шагу.