Генрих Ягода. Генеральный комиссар государственной безопасности - Леонид Михайлович Млечин

Ликвидация РАПП грянула, как гром среди ясного неба. Александр Фадеев возмущенно писал секретарю ЦК Лазарю Кагановичу, ведавшему всеми организационными делами в партийном аппарате:

«Я должен сказать Вам, что текст извещения о ликвидации РАППа незаслуженно оскорбителен для меня, человека, уже не первый день состоящего в партии и служившего ей верой и правдой в самые трудные моменты революции. Я, в ряду других товарищей, должен признать, что по крайней мере восемь лет моей зрелой партийной жизни ушло на какую-то групповщину и кружковщину, – на посмешище всем врагам пролетарской литературы».

Возмутились и другие видные рапповцы. Но им быстро объяснили, что ЦК всегда прав.

Через день, 12 мая, Сталин и Каганович информировали членов политбюро:

«Ввиду того, что тт. Фадеев, Киршон, Авербах, Шолохов, Макарьев взяли свои заявления обратно и признали свою ошибку, считать вопрос исчерпанным».

Выживали те, кто научился не возмущаться резкими поворотами партийной линии, а воспитал в себе умение с готовностью принимать любые указания любых вождей.

Молодой тогда прозаик и драматург Александр Остапович Авдеенко описал Авербаха:

«Открываю дверь и вижу за столом человека в военной, без петлиц, гимнастерке. Голова сияет от лба до затылка, будто отшлифованная. Сияет и пенсне с выпуклыми стеклами».

Оргбюро ЦК образовало организационный комитет Союза советских писателей, которому предстояло превратиться в своеобразное министерство по делам литературы. Горький намеревался сделать Авербаха (и не потому, что он шурин Ягоды) одним из руководителей нового союза писателей: «Весьма умный, хорошо одаренный человек».

Но воспротивился Сталин. Вождь числил Авербаха среди молодых сторонников недавнего члена политбюро Бухарина.

Для начала Леопольда Авербаха в 1934 году убрали из Москвы – отправили искупать грехи в роли секретаря парткома Уральского завода тяжелого машиностроения имени Серго Орджоникидзе.

На его проводах звучали бодрые тосты:

– Поднимем маленький бокал с большим чувством за возврат Авербаха в Москву, в литературу.

Леопольд Авербах придумал название многотиражке Уралмашзавода: 12 июля 1934 года она стала называться «За тяжелое машиностроение». Потом его утвердили первым секретарем Орджоникидзевского райкома партии в Свердловске. В январе 1937 года Леопольду Авербаху заботливо предоставили временный отпуск для литературной работы, а 4 апреля арестовали.

А.М. Горький. 1920. [РГАКФД]

Алексей Максимович Горький с дореволюционных пор обосновался на острове Капри. Чудесное местечко.

Со своей многочисленной свитой пролетарский писатель занимал там роскошную виллу. Домой не спешил.

Но пришлось вернуться, потому что советская власть перестала снабжать его валютой

А.М. Горький в Италии. 1912. [РГАКФД]

От Авербаха в свою очередь потребовали показаний на Ягоду.

17 мая 1937 года он написал новому народному комиссару внутренних дел Ежову покаянное письмо:

«Ягода знал о моей связи с “леваками” и никогда не спорил со мной по существу обсуждающихся политических вопросов, хотя Ягода тогда входил в углановский МК, дружил с Рыковым и знал о моих резких выступлениях против правых. Ягоде я сообщил о своем разрыве с “леваками”, о причинах его – об их антипартийных настроениях. Ягода и на это не обратил внимания, хотя и он, конечно, обязан был немедленно сообщить ЦК сказанное ему мною о деятельности “леваков”.

А.М Горький, Л.М. Каганович, К.Е. Ворошилов и И.В. Сталин.

1931. [Fine Art Images ⁄ Heritage-Images ⁄ TopFoto ⁄ ТАСС]

Пролетарский писатель поддерживал все, что делал вождь

При этом Ягода бросил мне один упрек: “запоздал ты вовремя открыто сказать о разрыве с “леваками”, как бы это было для тебя политически выигрышно, мог бы ты стать первым разоблачителем”. В этом сказалась обычная черта характера Ягоды: он никогда не вел политических разговоров, он все сводил к личной выгоде и личным взаимоотношениям, во всем пытался найти нечто неизменное и на нем играть, он всегда зло подсмеивался над постановкой в центре принципиального существа того или другого вопроса. С резкой наглядностью это было выражено Ягодой после ликвидации РАПП, когда он поддерживал ту недопустимую групповую борьбу, которую вел я вместе с рядом бывших рапповцев. Именно Ягода прямо толкал нас на максимальное втягивание в эту борьбу А.М. Горького, на непартийные попытки прикрываться его именем.

Думаю, что именно моим троцкистским и левацким прошлым, моими навыками групповщины, моей обидой на то положение, в котором я оказался после ликвидации РАПП, и объясняется то, что Ягода установил со мной близкие отношения, то, что Ягода позволял себе в разговорах со мной явно озлобленные выпады против некоторых представителей руководства, доходя до прямой клеветы на ЦК в связи с теми справедливыми обвинениями, которые были предъявлены ему на последнем пленуме ЦК, то, что Ягода поручал мне написать его доклад об итогах последнего пленума ЦК на активе Наркомсвязи, то, что Ягода использовал мою связь с Горьким и литературную группу моих единомышленников в интересах своей антипартийной деятельности.

Несколько раз Ягода говорил о неизменно плохом отношении к нему К.Е. Ворошилова, и говорил он это в тоне явной ненависти. Недавно, когда я говорил Ягоде, что собираюсь послать Н.П. Ежову конспект готовившейся мною книжки о XVII съезде партии, Ягода дважды раздраженно возражал против этого и однажды – это было в его кабинете в Наркомсвязи – бросил реплику: “отдаст он какому-нибудь литературному холую и тот сам напишет по твоему материалу”.

В разговорах с А.М. Горьким мы неоднократно останавливались на том, что Ягода – деление, конечно, условное – не политический руководящий работник, а организатор административного типа и складки. Не раз, в частых беседах у А.М. Горького, чувствовалось, что Ягода не разбирается в том, о чем идет речь. Он иногда спрашивал меня потом о тех или иных, затрагивавшихся в этих разговорах темах или фамилиях, – но и это всегда свидетельствовало не о естественно возникшем интересе, а о вынужденной необходимости хотя бы поверхностно ориентироваться. Бывало, что перед какой-либо беседой с Горьким Ягода наводил у меня те или иные справки, “нужные ему для использования в этой беседе”.

Приезжая с Уралмаша в 1934–1935 годах, я при каждой встрече замечал, что у Ягоды растут эти настроения, приобретают все более резкий характер, переходят в тон подготовки прямой борьбы с партией. Но приехав в Москву после смерти А.М. Горького в 1936 году, я был в первый момент прямо ошарашен тем, до какой степени озлобления дошел Ягода, насколько прямо начал он говорить о недоверии к нему партийного руководства вообще в связи с усилением контроля и наблюдения за