Генрих Ягода. Генеральный комиссар государственной безопасности - Леонид Михайлович Млечин

– В качестве обвиняемых были привлечены Каменев и Зиновьев. Что Вы сделали для того, чтобы скрыть их участие в заговоре?

– По отношению к Зиновьеву и Каменеву у меня была двойственная политика. Я не мог допустить, чтобы следствие по их делу далеко зашло. Я боялся их откровенных показаний. Они могли бы выдать весь заговор. Наряду с этим положение Зиновьева и Каменева, осужденных и находящихся в изоляторе, все время меня беспокоило. А вдруг они там что-либо надумают, надоест им сидеть, и они разразятся полными и откровенными показаниями о заговоре, о центре, о моей роли. Каменев, как участник общего центра заговора, несомненно знал обо мне и о том, что я являюсь участником заговора. Я говорю, что это обстоятельство все время меня тревожило. Правда, я принял все меры к тому, чтобы создать Зиновьеву и Каменеву наиболее благоприятные условия в тюрьме: книги, бумагу, питание, прогулки – все это они получали без ограничения. Но чем черт не шутит? Они были опасными свидетелями.

Енукидзе сообщил мне, что вместо арестованного Каменева троцкистско-зиновьевский блок выдвинул в общий центр заговора Сокольникова.

– Что это за новая ориентация и почему именно роль Сокольникова связана с этой ориентацией?

– К планам нашего заговора на государственный переворот только внутренними силами прибавилась ориентировка на немцев, вернее, на фашистскую Германию, как на союзника в деле свержения советской власти. Перспектива войны со стороны окрепшей Германии против Советского Союза нарастала с каждым днем. Надо было забежать вперед и договориться с ними. Енукидзе мне говорил, что Троцкий за границей установил полный контакт с германскими правительственными кругами, что сам Енукидзе тоже имеет линию связи с немцами. Роль Сокольникова, являющегося одновременно заместителем наркома иностранных дел, имела особое значение потому, что через него могла быть налажена связь с официальными кругами Германии.

– А как мыслился приход к власти на случай войны?

– Речь шла о восстании наших партий в тылу, аресте членов правительства при одновременном открытии фронта неприятелю заговорщиками из военного блока. Летом 1936 года из политизоляторов в Москву для привлечения к следствию по делу центра троцкистско-зиновьевского блока были доставлены Зиновьев и Каменев. Мне нужно было с ними покончить: я очень беспокоился, чтобы они где-нибудь на следствии не болтнули лишнего. Ясно, что вызывать их в кабинет для разговора я не мог. Поэтому я стал практиковать обход некоторых камер арестованных во внутренней тюрьме. Почти во все камеры я заходил вместе с начальником тюрьмы Поповым. К Зиновьеву и Каменеву (в отдельности к каждому) я тоже зашел, предупредив Попова, чтобы он остался за дверью. Я успел предупредить Зиновьева и Каменева о том, кто арестован, какие имеются показания. Заявил им, что никаких данных о других центрах, принимавших участие в заговоре, тем более об общем центре, следствие не знает. «Не все еще потеряно, ничего не выдавайте сами. Центр заговора действует. Вне зависимости от приговора суда вы вернетесь ко мне», – говорил я им. И Зиновьев и Каменев на следствии и на суде, как вы знаете, выполнили мои указания. А после приговора они были расстреляны…

Тюремную камеру – по распоряжению оперативных работников – Ягода делил с драматургом Владимиром Михайловичем Киршоном. Он, между прочим, автор слов популярной песни «Я спросил у ясеня», которая звучит в чудесном фильме Эльдара Александровича Рязанова «Ирония судьбы».

В 1930-е годы Киршон – видная фигура в литературном и театральном мире. Он запросто мог обратиться к вождю:

«Дорогой товарищ Сталин,

Я очень прошу Вас принять меня. Из-за болезни я не смог быть на совещании в ЦК, однако я считаю себя обязанным сообщить Вам ряд положений, характеризующих обстановку внутри РАПП. Мне необходимо также получить Ваши указания по поводу новой вещи, над которой я работаю.

С ком. приветом.

В. Киршон

18.5.31».

Он написал несколько успешных пьес. Они ставились театрами по всей стране. Самая известная из них – комедия «Чудесный сплав». Владимир Киршон предварительно послал ее Сталину. 3 декабря 1933 года, прочитав, вождь одобрительно ответил: «Хорошая вещица. Пустите ее в ход».

Киршон дружил с Ягодой. Теперь это ему дорого обошлось. Весной 1937 года Киршона исключили из партии и руководства Союза советских писателей за «связь с Ягодой и связь с Авербахом».

Он по привычке в растерянности написал Сталину:

«До последнего времени думал, что Авербах – честный партиец, и поддерживал связь с Ягодой, но предполагал в нем преданного члена ЦК, руководителя органа по борьбе с контрреволюцией».

Он рассчитывал, что вождь, прежде ему благоволивший, вступится за него. Но Сталин не ответил. Судьба драматурга, который еще совсем недавно пользовался покровительством высшей власти, была решена. В августе 1937 года Киршона арестовали.

С Киршоном в те далекие времена дружил мой дедушка Владимир Михайлович Млечин, занимавшийся театром, писал одобрительные рецензии на постановки его пьес. В 1937-м его жестоко «прорабатывали» за дружбу с Киршоном.

Газета «Советское искусство» писала 5 мая 1937 года:

«Вечером 3 мая закончилось собрание московских драматургов, посвященное фракционной деятельности ответственного секретаря драмсекции В. Киршона. Обсуждение продолжалось четыре дня. В нем приняли участие крупнейшие советские драматурги и критики.

Выступления партийных и беспартийных писателей дали большой дополнительный материал для установления размеров и методов подлой авербаховско-киршоновской работы в литературе, в драматургии, в критике, в театре…

В дни общемосковского собрания писателей В. Млечин демонстративно выступил с беззастенчивой рекламой киршо-новской пьесы “Большой день” и тем самым пытался дезориентировать писательскую общественность».

После XX съезда Киршона реабилитировали, издали сборник его пьес. Мой дедушка часто вспоминал о Киршоне, но, конечно же, не подозревал о том, как прошли последние недели его жизни.

Совсем недавно были рассекречены рапорты, которые Киршон должен был писать о своем сокамернике. Рапорты адресованы начальнику 9-го отделения 4-го (секретно-политического) отдела майору государственной безопасности Александру Спиридоновичу Журбенко (его наградят орденом, сделают начальником столичного управления и депутатом Верховного Совета РСФСР, а в конце 1938 года арестуют и расстреляют).

От арестованного Киршона потребовали доносить, о чем говорит бывший нарком внутренних дел. Почему он согласился? А разве можно было отказаться исполнять указания чекистов? Наверное, Владимир Михайлович надеялся на снисхождение:

«Ягода заявил мне: “Я знаю, что вас ко мне подсадили. Не сомневаюсь, что все, что я вам скажу или сказал бы, будет передано. А то, что вы мне будете говорить, будет вам подсказано. А кроме того, наш разговор записывают в тетрадку у дверей те, кто вас подослал”.

Поэтому он говорил со мной мало, преимущественно о личном. Я ругал его и говорил, что ведь он сам просил, чтоб меня подсадили.