Побег - Олег Викторович Давыдов

боковины на Самотеке, где сейчас ходят троллейбусы и где (как вы помните), мы ехали со Сверчком, все–таки дают выход на ту сторону. Именно этой возможностью воспользовался наш остроумный покойник.

Он начинал свой путь под мостом и, проезжая кольцо целиком против временного потока, набирал, скажем, час отрицательного времени. Затем, выскакивая на нашу дневную сторону, он расходовал этот час, и, когда попадал снова под мост, на часах было ровно столько же времени, сколько было, когда он начал свой путь. Как это ему давалось технически, я не могу объяснить, но вот перед вами ведь факт… Если бы он поехал по мосту, он проехал бы только по одной из сторон двухсторонней поверхности и тогда бы его фокус покус (hocuspocus — hos est corpus, — по объяснению Канта в «Антропологии»), — фокус его, конечно, тогда не удался бы.

Моя шахматная игра с Бенедиктовым нарушила что–то в этой чудесной системе, толкнула машину на мост, но — необходимый закон пограничья срезал ее на грани миров. Корпус Сверчка коснулся моста и разбился.

* * *

«Реквием» в моих ушах отзвучал.

И вот здесь самое удивительное, читатель! — несмотря на то, что я пережил такие потрясения, несмотря на то, что все в моей голове так безбожно путалось, несмотря на всю эту символическую галиматью, — несмотря ни на что, мыслил я в тот момент удивительно ясно. Согласитесь, что в таком плачевном положении нелегко вымыслить столь изящное объяснение, — объяснение, обымающее собой целиком всю совершающуюся дичь. Совсем нелегко! — не всякий из вас это даже поймет… А я вымыслил, и это порадовало меня.

В конце концов, главное — это смотреть на мир ясным понимающим взглядом. Это главное, а все неурядицы мира — они преходящи, и что бы там ни случилось, нельзя терять себя. Ну а что такого случилось? — разбилась несуществующая машина (ведь понятно, что такси — просто бред), и мне это что–то напоминало из моей прошлой жизни — ну и что?

Ничего — я просто ужасно устал. Сосну, пожалуй, немного, а там видно будет…

Конец четвертой части

ЧАСТЬ ПЯТАЯ  

Глава 1

Катастрофа Восприятия

Родила я его,

а мужа не знаю

Не придирайтесь к словам, если то, что я буду сейчас говорить, будет слишком двусмысленно, если скажу я одно, а покажется что–то иное, если я, наконец, просто срежусь у вас на глазах, как сверчок. Если произойдет то, что один из моих читателей метко назвал «катастрофой восприятия».

Марина Лютоева. Избушка на курьих ножках

Я долго не спал, вспоминая события дня: игру с Бенедиктовым, ошибочный звонок и разговор с Ликой, потом, неожиданное предупреждение гадалки: «берегись, молодой человек», — наконец, и саму катастрофу, — вспоминал, все пытаясь связать этот бред воедино, стараясь схватить его принцип и смысл. И, понятно, мои размышления заданы были идеей Садового кольца как односторонней поверхности без границ. Лежа на кровати и обращаясь к кому–то (не знаю кому), я, признаться, довольно беспомощно думал, что только привычка к установившимся границам застит нам взгляд. Достаточно только отнестись свободно к этим установлениям, как преступишь порог привычного мира.

Вот что, однако, забавно: трудно сказать почему, но в моем бреду вещи весомые, грубые, зримые, — вещи, с которыми мы ежедневно встречаемся и на которые не обращаем никакого внимания (то же Садовое кольцо или тот же мост над Самотекой), — эти простые физические вещи не просто вдруг обращались ко мне своей призрачной стороной каких–то топологических утопий, но к тому же еще (что было уже совсем странно и почти вызывающе) приобретали вдруг моральную окраску. И это было так живо во мне — человеке, читатель, с вашей точки зрения, видимо, совершенно безнравственном, — это было так живо во мне, что у меня мороз шел по коже, и волосы вставали дыбом от воодушевления.

Я ворочался с боку на бок, приводя себе аргументы и контрааргументы, представлял, что вот, предположим, мне скажут: «Разделение пришло с грехом», — и тогда я отвечу: «Сила греха закон, так преступите же, преступите этот закон, отделяющий вас от Бога».

Предвидя скептическую улыбку, я горячился, кричал, уже в полном экстазе, убеждая кого–то (пожалуй, себя): «преступить!» — утверждая, что всякому это «по силам». А не можешь — ну, значит, не хочешь, значит боишься наказания, тварь ты дрожащая, значит грешен, и грех твой — это страх, твое безверие. Ты что же думаешь — если ты отгородился от себя стеной, устроился со своими законами на этой стороне, беседуешь в свободное время на околорелигиозные темы и веришь в астрологию, так уж и все? А не тут–то было! — глядишь, вопреки всем твоим гороскопам и безотказному здравому смыслу… вдруг ебть!!! Вот тут и задумаешься, пожалуй, — зачем переселил богов на ту сторону, а сам здесь?

И хоть, конечно, с другой стороны — человеческая культура создана благодаря этому разделению, а разделение создано этой культурой, но, культурный мой друг, положа руку на сердце, — стоит ли так уж всерьез относиться к себе самому, к плодам своих рук?

Конечно, не всем дано действительно оказаться на той стороне — далеко не всем. Раньше, когда мир был устроен односторонне, для перехода на другую сторону ни у кого не было никаких препятствий — по той простой причине, что другой стороны и не было вовсе, была лишь одна сторона, и, как уверяют, на дороге легче было встретить бога, чем человека. Теперь земля обустроилась так, что для перехода на ту сторону осталось совсем мало мест, да и то — лишь для тех, кто не различает сна от бодрствования.

И это совсем не то же самое, — убеждал я себя, — что серые будни тупого Марлинского, ознаменованные полной нравственной импотенцией, полной невозможностью хоть как–нибудь поступить — впадение в мир, где ничего не случилось. Случилось! Самые невероятные события имеют последствия, причем какие еще последствия… Такой человек, как Марлинский (мертвая тень), назовет мою эту ночную поездку в такси, мою схватку с самим Бенедиктовым (этим приапическим огородником и пчеловодом, возделывающим свой сад на наших костях), — назовет это все просто бредом. И для него это будет, действительно, бредом — не будет иметь никаких последствий. Что б он ни сделал! — обрюхатил ли Лику Смирнову, написал ли свой пошлый роман, — для