Побег - Олег Викторович Давыдов

Геей, так что не позволял ей даже рожать, и один из потенциальных детей за это отсек «родителю милому член», правильно? И он, этот нетленный член, упал в море, вздыбилась пена, из которой и возникла Афродита. Так?

— Почти, — улыбнулась Сара, — но это миф о рождении Афродиты Урании. Крон, отец Зевса, оскопил Урана… А та Афродита, о которой говорю я, называется Пандемос — общенародная. Она приходится чуть ли не внучкой Урании. Зевс полюбил Диону, морскую богиню. Он метнул в море молнию, и Диона родила Афродиту, то есть любовь.

Вот оно как, читатель, — забавно! Значит, я породил в нашей Саре любовь? Неплохо! Во всяком случае, такой разговор уводил от семейных скандалов и мог что–то мне прояснить. Продолжим его:

— Но как это можно понять, что любовь рождается как результат оскопления?

— Так ведь то — небесная любовь. Платоническая. Платон много рассуждает об Урании, отличая ее от Пандемос — «пошлой», как он говорит.

Да, — подумал я, — ты, матушка, совсем забурилась в своего Платона: уже и не понимаешь, что говоришь. Ибо, читатель, — Сара, сама же сказавшая только что мне, что мы — Зевс и Диона, — говоря это, очевидно, имела в виду только эту вот искру, проскочившую между нами, и совершенно не воспринимала эротического подтекста, на который я, как всегда, только и реагировал. Так, по крайней мере, мне показалось, и я подумал: вот что значит потонуть в книгах! — и спросил:

— Так это, когда у нас в газетах пишут о всенародной любви, имеют в виду Пандемос?

Она улыбнулась моей натянутой шутке и сказала:

— Рождение Афродиты Урании — это космогонический акт?

— Какой–какой акт?

Очень хотелось расшевелить ее, заставить осознать, что она говорит, поэтому я слегка балагурил и придирался к словам.

— Космогонический, — отвечала она, покраснев, — отделение неба от земли, даже скорей — отсекание. Жена Урана — Гея, то есть земля. Когда они разошлись, возникло пространство, в котором поместилось все сущее, а вот акцию разделения осуществил Крон.

Ах, все–таки акцию, — подумал я, подхватывая:

— Крон, то есть, фактически, олицетворенное время? Ну, тогда понятно, почему в результате родилась Афродита. Ведь иначе бы небо и земля окончательно разошлись, и мир бы разрушился. А так — любовь держит их как-то связанными, она деталь конструкции этого мира — пространство этого мира.

— Но точно так же можно было бы сказать, — возразила Сара, — что она сопрягала их вместе, когда они еще не были рассечены, а потом высвободилась.

— Это все равно.

— Может быть. Я просто хотела сказать, что время с серпом созидает любовь, но оно же ее разрушает.

Это потому, — подумал я, — что ты никак не можешь забыть обид, нанесенных тебе мной и Сидоровым. И правда, читатель, как я ни старался, наша беседа протекала под знаком обиды.

Говорила она все-таки не очень заинтересованно, а вот я, надо заметить вам, вдруг увлекся, вспомнив свои ночные размышления об одностороннем мире. Я сказал:

— Ты знаешь, наверное это устроено так, Афродита — пространство, а Кронос — время. Они дети неба, но матери у них разные, у времени — земля, а у пространства — море. Причем, характерно, что именно время отделило небо от земли. Ведь мать времени именно не море, а земля с ее периодическим цветением. Ведь время можно мыслить только как периодический процесс, как вечное возвращение в себя… — так говорил я, а сам, кстати, думал: И Бог создал время (берейшит — «в начале» — указание на время) раньше всего — раньше неба и земли, которые ведь могут считаться небом и землей только после отделения друг от друга этим «началом»; — и на земле отпечатком серпа времени будет потенция к периодическому цветению, а на небе — цветение светил, — так думал я, продолжая говорить Саре следующее: И если, например, Кант считает, что время мы не можем выразить иначе, как пространственно, а Энштейн и вообще не отделяет пространство от времени, то этим они высказывают ту же мысль, что и ты, когда говоришь, что любовь (пространство) в своем зачаточном состоянии соединяла Урана и Гею и только после оскопления Урана высвободилась при содействии Кроноса. Ибо ведь выходит, что время (Крон) является условием порождения любви, а любовь — условие порождения времени. Значит, получается: они как бы однояйцевые близнецы, которые фактически содержат друг друга в себе. Но Афродита все–таки старше, первее, важнее, ибо без нее не было бы и Крона. А вот пространство без времени можно помыслить. Любовь больше или, как скажет Дант: «Любовь, которая движет Солнце и другие светила»…

— Ну, это уже в другом смысле, — сказала Сара, и я спустился с неба на землю.

— В другом?

— Впрочем, возможно… все здесь зыбко. Ведь вот ты, сам того не зная, говорил об Афродите и Кроне как об Изиде и Озирисе. И потом это яйцо…

— Яйцо?

— Ты сказал: «однояйцевые близнецы»…

— Ааа? Да–да.

— Другой миф: на землю упало яйцо, и из него родилась Афродита. Мировое яйцо.

— Яичко упало и разбилось. Плачет дед. Плачет баба. А курочка Ряба кудахчет.

— Вот–вот! Из скорлупы — небо и земля. Разбивание яйца — космогонический акт. Отделение неба от земли, создание вселенной.

Что это она все акт да акт — одни разговоры, которые хоть и полезны, поскольку отвлекают Сару от мрачных дум, однако мне никакой пользы не приносят. Никакого света не проливают эти разговоры о космогонических актах на мою судьбу, которая, чувствовал я, как–то должна быть связана с неким актом, происшедшим однажды на поэтическом вечере.

Время шло, поддерживаемое этой болтовней — о любви, в сущности, — я уже стал уставать от слишком ученых разговоров, касающихся только судьбы вселенной, но — не моей собственной. И я уже хотел уходить, уже посмотрел на часы, сделал движение подняться, когда Сара сказала:

— Но ведь есть и другие представления о космогоническом акте.

Это значит, читатель, что она не хочет меня отпускать, что ей нужен, бля, собеседник, что она боится остаться одна, что она все же хочет мне что–то сказать… Интересно! Однако, бог с ними, с этими другими представлениями, — ведь, если пустой разговор о них займет столько же времени, сколько о Зевсе с Дионой, мне придется здесь ночевать.

— Другие?

— Да, у тех же греков, но более