Совдетство. Книга о светлом прошлом - Юрий Михайлович Поляков

– Почитать, что ли? – громко произнес я и с разбегу плюхнулся на диван, целясь в то место, откуда донесся шорох.

Изнутри раздался писк, тоже не мышиный.

– Пусти! Здесь душно… – послышался из утробы глухой голос брата.

– Кто это?

– Я.

– Кто – я? Наши все дома.

– Я. Сашка.

– Ах, Сашка! И зачем же ты туда залез?

– Хотел от тебя спрятаться.

– Спрятался?

– Угу.

– Вот и сиди там.

– Я маме все про тебя скажу.

– А я добавлю.

В общем, выпустил я его из дивана, когда во дворе послышались голоса родителей. Лида пилила отца за то, что он на прощание целовался с ее подругой Валей Шилдиной почти по-настоящему, а это совсем даже не обязательно. Тимофеич самодовольно отвечал, мол, не виноват, она сама губы подставила.

– Мало ли кто тебе чего подставит… – не унималась Лида. – Я с тобой еще завтра на свежую голову поговорю!

– Вылезай, партизан! – разрешил я.

С тех пор Сашка никогда от меня больше не прятался. Я вдруг почувствовал, что соскучился по брату, по его проказам, шкодливой улыбке, даже по его постоянным попыткам стянуть что-нибудь из письменного стола или нарисовать в моей классной тетрадке чертика. Однажды я, не поглядев, сдал домашнее задание на проверку, Ирина Анатольевна посмотрела на страничку, хмыкнула и заметила с иронией:

– Так ты у нас еще и художник! Ну-ну… А почему у черта два хвоста?

А все-таки я брата люблю. «Родная кровь», – как говорит бабушка Аня.

Вздохнув, я лег на диван с книжкой:

«Сильные удары весел разбивали мутную воду Хапи. Три могучих негра-гребца быстро гнали вверх по течению легкую лодку. Под плетеным сводом навеса сидели двое. Это были Бурджед и старый Мен-Кау-Тот…»

Оторвав глаза от страницы, я снова увидел знакомого таракана. Гаденыш, шевеля усиками, словно ухмыляясь, беззастенчиво прогуливался, как по бульвару, вдоль полированной ручки дивана, а по ножке обеденного стола взбиралось другое насекомое. Третий прусак бежал от батареи к этажерке. Это уже ни в какие ворота не лезет! Если они так нагло ведут себя днем, то можно представить, что происходит тут ночью, когда все спят. Что ж, остается принять вызов!

Я тихо встал, осторожно взял отцовскую тапку с широкой кожаной подошвой, но, выйдя на тропу войны, с удивлением обнаружил: все мерзавцы внезапно исчезли. Странно! Непонятно. Может, они телепаты и умеют читать наши мысли, как Вольф Мессинг? Нет, скорее всего, в результате горького опыта многих поколений тараканы усвоили: если человек берет в руки мухобойку, шлепанцы или свернутую в трубочку газету, надо немедленно сматываться.

Неужели они настолько умны? Муравьи точно соображают – попробуй построить без мозгов муравейник. Но тараканы! Нужен срочный научный эксперимент. Я демонстративно положил тапку на место, на коврик у родительской кровати, а потом прошелся по комнате прогулочным шагом, показывая: в руках у меня ничего опасного нет, и стал демонстративно собираться на улицу. Для убедительности вслух излагая маршрут предстоящей прогулки, я надел техасы, ставшие действительно подлиннее, долго шнуровал кеды, натягивал перед зеркалом куцую курточку, громко сокрушаясь, что за лето неприлично вытянулся.

Попутно мне пришла в голову интересная мысль: в светлом будущем изобретут особую одежду, которая будет взрослеть за компанию с хозяином, попутно видоизменяясь согласно последней моде. Короче: младенцу покупают только распашонку, а дальше она растет вместе с ребенком. То же самое с чепчиком, он последовательно превращается сначала в панаму, затем в детский картуз и, наконец, во взрослую шляпу. У демисезонных пальто к зиме сатиновая подкладка будет изнутри покрываться густым мехом для согрева…

Размышляя об удивительном грядущем, я демонстративно собирался на улицу, а чтобы окончательно убедить тараканов в серьезности своих намерений, уходя, отчетливо произнес:

– Прошвырнусь-ка я часок-другой. – И громко хлопнул дверью, злорадно воображая, как ворвусь через десять минут и тяжеленьким журналом «Политическое самообразование» перебью обнаглевших насекомых до одного.

Но далеко я уходить не стал, выжидал на площадке, опершись на перила и глядя вниз на ступени с медными шишечками. Дом-то у нас старинный, дореволюционный. Алексевна даже помнит бородатого швейцара в шинели с золотыми пуговицами. Она жила здесь еще до того, как особняк отдали заводу. Странная какая-то старуха – с мучнистым лицом, мутными глазами и тонкими синими губами. Когда мы занимали маленькую комнату с ней по соседству, она часто зазывала меня в гости, рассказывала про царские времена и показывала большую голубую чашку с черным двуглавым орлом и надписью «300 лет Дома Романовых». Было и блюдечко, но разбилось еще до войны. По ее словам, швейцар стоял под навесом у парадного входа и, ожидая возвращения квартирантов, холил длинную бороду специальной серебряной расческой на цепочке. Едва кто-то появлялся, он с поклоном распахивал дверь, получая за это пятак, а то гривенник.

– Десять копеек! – восхищался я. – Это же – молочное мороженное и стакан газировки без сиропа!

– Я тебя умоляю! – закатывала глаза Алексевна. – Да ты знаешь, сколько всего можно было купить на десять копеек при царе-батюшке?

– Сколько?

– Ого! Тарелка щей с мясом на Покровке три копейки стоила! На гривенник фунт говядины отдавали!

– Фунт?

– Почти полкило по-нынешнему. А сейчас, говорят, в гастрономе за кило костей два рублика вынь да положь!

– За что же тогда царя свергли? – удивлялся я.

– Бес людей попутал. Бог за неблагодарность наказал. Прости им, Господи, ибо не ведали, что творили… – И она крестилась на темную икону в углу.

Под ней всегда горела лампадка – это такая висящая на цепочках синяя стеклянная баночка с маслом и торчащим наружу фитильком, как в керосинке.

Алексевна иногда вскрикивала:

– Ой, голова садовая, опять забыла в лампадку маслица долить!

Еще она вспоминала белое атласное платье, которое ей сшили к свадьбе, но жених утонул в полынье, переходя зимой Москву-реку напротив Кремля, и наряд пришлось отдать младшей сестре, а та в девушках умерла от испанки – это такой грипп… Тут Алексевна начинала тяжело и прерывисто дышать, капала себе в рюмку ландышевую настойку и жаловалась, что грудная жаба ее скоро задушит. Но любой разговор заканчивался тем, что, озираясь, «сумашечая» начинала выпытывать, не видел ли я каких-то подозрительных людей, которые сторожат ее под окнами или у ворот.

– Нет. А вы дядю Гришу спросите!

– Он с ними заодно! – шептала она, расширив безумные и бесцветные глаза.

Тогда я, ударив себя по лбу, объяснял, что мне еще нужно делать уроки, и убегал.