Георгиевские чтения. Сборник трудов по военной истории Отечества - Коллектив авторов

Одни исследователи утверждают, что политические преследования присущи всем диктаторским режимам в целом. Например, известный историк О. В. Хлевнюк построил концепцию вокруг телеграммы И. В. Сталина и А. А. Жданова в Политбюро, датированной 1936 г. Ее содержание сводится к простой мысли: НКВД опоздал с проведением массовых репрессий на четыре года[1310]. Автор считает, что И. В. Сталин таким образом подталкивал специальные органы к активной работе по выявлению классовых врагов, при этом являясь сторонником активного применения «высшей меры социалистической законности»[1311]. Сдерживало же диктатора «человеколюбие» граждан вообще и членов руководства страны в частности. Отсюда и случаи несогласия с расстрелом как высшей мерой наказания и даже осуждение необоснованных привлечений к судебной ответственности «огромного количества людей»[1312].

Иная точка зрения принадлежит так называемым «ведомственным историкам». Рассматривая репрессии, в т. ч. и личного состава Красной Армии, они приходят к выводу, что главной причиной масштабных чисток была борьба за укрепление безопасности государства в условиях нарастающей напряженности в международных отношениях и сложной экономической ситуации в стране. А. А. Зданович, В. Н. Хаустов и целая плеяда других исследователей подчеркивают, что, по мнению власти, главной опасностью являлся внутренний враг[1313]. Одолеть его можно было путем изъятия всех потенциально нелояльных режиму граждан. Авторы также замечают, что главным инициатором репрессий были не специальные органы, а партийное руководство[1314].

Существует и другие взгляды. В качестве характерной и обобщающей идеи зарубежных русистов можно привести мнение известного американского советолога Р. Такера. Он считает, что, поскольку в СССР сложился режим персональной власти, то все зависело от личностных качеств правителя. По его мнению, И. В. Сталин обладал комплексом неполноценности, испытывая чувство зависти к любому, кто был, по его мнению, лучше его самого[1315]. Обвинения в подрыве основ государственного строя, таким образом, не более чем выдумка в голове самого диктатора, но была использована им для сведения личных счетов и избавления от политических конкурентов[1316].

В этой связи выглядит необходимым обратиться к обзору некоторых исследований данного вопроса именно под прицелом практики применения различных подходов к исследованию репрессий в РККА в 1930-е гг. Безусловно, данный обзор не может претендовать на исключительную полноту, однако его цель заключается в другом – продемонстрировать эволюцию взглядов на указанную проблему. При составлении такого обзора видится полезным руководствоваться хронологическим принципом систематизации научных исследований. И это далеко не следование формализму: для каждого из десятилетий новой исторической науки России характерны особенности постановки исследовательских проблем, внутреннего наполнения и даже специфические стилистические приемы истории изучения политических репрессий в РККА. Уникальность эпохи, в которой гуманитарная наука нашей страны развивается вот уже 30 лет, заключается в том, что смена акцентов, основных направлений исследований и используемых методов происходит со значительной частотой. Отчасти в этом можно увидеть влияние на отечественных историков западной исторической науки: в поисках себя отечественные исследователи часто пробовали переносить концепции иностранного пошива на имеющуюся у них куда более полную источниковую базу. Однако сегодня ссылки на иностранные работы уже не являются лейтмотивом поступательного движения развития отечественной академической исторической науки.

Первая группа исследований состоит из публикаций по теме репрессивной политики в отношении личного состава РККА и РККФ, изданных до 2000 г. Для работ этого периода характерны сбор и публикация итоговых данных о жертвах политических репрессий в годы Большого террора. Таким путем пошли В. Н. Рапопорт и Ю. А. Геллер[1317], а также О. Ф. Сувениров[1318]. Значение этих исследований состоит в том, что их авторами были даны исходные, базовые цифры числа жертв политических репрессий среди командного состава, в т. ч. из среды ВМФ. К этому же времени следует отнести первые попытки рассмотрения механизма действия репрессивной политики[1319]. Изложение материала часто принимало крайне тенденциозные формы: эмоции и стремление выразить собственное негативное отношение к недавнему советскому прошлому превалировали над аналитической частью работ. Авторы редко обращались к более ранним периодам проведения репрессивной практики, не делали разграничений между нарративами о репрессиях в разных видах войск, а рассматривали РККА как единое целое. Неудивительно, что уже в 1990-е гг. звучали и критические оценки реализуемых подходов и выдвигаемых концепций[1320]. Но важно отменить: критика не касалась сделанных оценок о роли руководства страны в разворачивании репрессий. Редкое единодушие оценок – пожалуй, главная отличительная черта работ этого периода. К этому же периоду стоит отнести и появление первых диссертационных исследований, которые частично затрагивали тему политических репрессий на флоте[1321]. Некоторые из перечисленных выше работ и сегодня используются исследователями, а значит, не потеряли своей ценности и актуальности.

Для работ, вышедших в свет в 2000-е гг., характерно появление более проработанных и детализированных исследований, по содержанию и стилю выступающих скорее антонимами предыдущих исследований, нежели их продолжениями. Исследователи этого периода чаще всего предпринимали попытки не написания фундаментальных исследований на масштабную тему, а рассмотрения отдельных аспектов и проблем, являющихся частью темы политических репрессий в армии и на флоте. Хронологические рамки исследований расширились, началось привлечение материалов начала и середины 1930-х гг. Свидетельством более глубокого осмысления темы и введения в научный оборот массы источников можно считать тот факт, что В. Н. Гурьянчиком даже была предложена периодизация истории политической работы в РККА[1322]. В этой связи следует признать значение работ таких исследователей деятельности спецслужб в Красной Армии, как А. А. Зданович[1323], В. Н. Хаустов[1324], О. Б. Мозохин[1325], В. Е. Звягинцев[1326] и А. В. Сапсай[1327]. Достижения этих исследователей заключаются в том, что ими рассмотрена нормативно-правовая база деятельности особых отделов, определены их полномочия и сфера ведения работы. Также эти исследователи продемонстрировали влияние политических событий на ход работы по очищению армии от «социально чуждых элементов». Например, В. Н. Хаустовым была выдвинута и доказана гипотеза об использовании материалов, полученных в ходе исследования биографий военнослужащих в рамках партийных чисток, в последующих событиях 1937–1938 гг. Правда, эти историки преимущественно акцентируют внимание на трагической судьбе представителей командного состава.

Для данного периода характерно обращение и к другим темам. Проблему взаимоотношений «старых» и «молодых» красных командиров как один из факторов разворачивания репрессий видит А. А. Печенкин[1328]. Н. С. Тархова продемонстрировала взаимосвязь двух параллельных процессов – строительства вооруженных сил и коллективизации[1329]. Процесс складывания механизма политического контроля военнослужащих политическими отделами и его содержание продемонстрировала Ю. В. Калинина[1330]. Одним словом, выделенный в рамках данного обзора этап историографии продемонстрировал многообразие используемых источников и, как следствие, методов работы с ними, а также