XX век. Уроки истории. 1900-1939 - Егор Станиславович Холмогоров

class="p1">В Америке «демократа» встретили с восторгом, президент Теодор Рузвельт намеревался организовать в его честь прием в Белом Доме, предотвращенный лишь протестом российского посла, указавшего на то, что немыслимо так принимать лидера партии, не осудившей терроризм.

Совсем другой была реакция в России. «О чем докладывал г. Милюков Вашингтонскому правительству», — сообщала газета «Колокол». Говорилось о «поездке Милюкова в Америку с доносом на Россию американским друзьям», политик воспринимался критиками как «позоривший за рубежом Россию, разыгрывавший, будучи членом Государственной думы, гастролера, скомороха в Нью-Йорке, перед собранием людей заведомо враждебных России». «Неужели в Государственной думе нашей, если она хоть сколько-нибудь государственна, не найдется горсти патриотов, чтобы высказать г. Милюкову негодование за его предательскую, оскорбительную для России поездку в Америку?» — возмущался публицист М.О. Меньшиков.

Сам Милюков позднее вспоминал о настоящей обструкции, которой подвергли его коллеги-депутаты после возвращения из-за океана: «Очевидно, самый факт моей поездки рассматривался, как какая-то измена родине, и демонстрация была подготовлена заранее к моему первому по приезде выступлению на трибуне. Когда я приготовился говорить, члены большинства снялись с своих мест и вышли из залы заседания. Должен признать, что мое первое впечатление было жуткое. Как никак, это же была Государственная дума, законное народное представительство».

Восемь лет спустя Милюков получил выигрышную возможность посчитаться, представ сам в ореоле «патриота» и обличителя «измены». 1 ноября 1916 года, будучи одним из лидеров нового думского большинства, «Прогрессивного блока», яростно атаковавшего правительство, Милюков произнес провокационную речь, в которой обвинял правительство в многочисленных военных неудачах и вкладывал своим слушателям (а главное — читателям этой речи, распространенной по всей стране), что причиной этих неудач является измена, коренящаяся в верхушке правительства и у самого трона. «Глупость или измена?» — риторически повторял Милюков, украшая этим рефреном бездоказательные обвинения в адрес премьера Штюрмера, не угодившего англо-американским и французским союзникам твердой защитой внешнеполитических притязаний России на послевоенное мироустройство.

Риторика Милюкова нанесла роковой удар не только русской монархии, она подорвала веру офицеров, работников тыла, мало того — солдат в то, что Россия может одержать победу в войне, сохраняя текущий государственный строй, посеяла уверенность в том, что во Дворце притаилась измена. Подтолкнула страну к революционному коллапсу, который не ограничился свержением монархии, а привел к полному упразднению государственности и кровавой революционной смуте. Эта смута практически сразу политически уничтожила самого Милюкова, пробывшего министром иностранных дел лишь два месяца. Никаких выгод от нанесенного им удара русской монархии Павел Николаевич не получил. Зато в выигрыше, как тогда казалось, была Великобритания, с послом которой Джорджем Бьюкененом Милюков поддерживал теснейшие контакты все предреволюционные годы. Историки так до конца и не пришли к однозначному приговору — что же собой представляла деятельность Милюкова — глупость или измену?

В феврале 1917 Дума снисходительно проглотила открытый призыв к убийству… самого Императора, прозвучавший из уст революционного радикала, а вскоре могильщика российской государственности А.Ф. Керенского. Выступая 15 февраля с речью, Керенский заявил, что перед народом стоит «задача уничтожения средневекового режима немедленно, во что бы то ни стало, героическими личными жертвами. И упрекнул часть членов Думы: «вы хотите бороться только «законными средствами»?!» (В этом месте Милюков перебил меня, указав, что такое выражение является оскорблением Думы). «С нарушителями закона есть только один путь — физического их устранения», — заявил Керенский.

«Председатель Думы в этом месте спросил, что я имею в виду. Я ответил: «...я имею в виду то, что свершил Брут во времена Древнего Рима». Председатель Думы позднее распорядился об исключении из стенографического отчета о заседании моего заявления, оправдывающего свержение тирана. Когда мои слова передали царице, она воскликнула: «Керенского следует повесить!». И в самом деле, в воюющей стране с трибуны парламента призыв к террористическому убийству монарха ничем иным кроме как смертной казнью наказан быть не мог.

«На следующий день или, быть может, днем позже Председатель Думы получил от министра юстиции официальное заявление с требованием лишить меня парламентской неприкосновенности для привлечения к судебной ответственности за совершение тяжкого преступления против государства. Получив эту ноту, Родзянко тотчас пригласил меня в свой кабинет и, зачитав ее, сказал: «Не волнуйтесь. Дума никогда не выдаст вас».

Подобная снисходительность к террористической демагогии в парламенте, забвение основополагающих принципов парламентской этики, оказались своеобразным прологом к начавшейся через неделю великой русской Смуте, в которой Керенский оказавшись во главе правительства, сам в свою очередь был сметён другими «Брутами».

Думский радикализм был местью правительству, не вполне удовлетворявшему амбициозные запросы депутатов. А также сведение счетов с не ценившим «лучших людей» царем. Потребовали устами Родзянко «ответственного министерства». Ответственного перед кем? Перед теми, кто выступал «от обчества» исключительно благодаря просеву через выборную систему? Но ведь царь представлял нацию с куда большим правом!

Думцы забыли, что сами они — лишь легонькая пленка на бескрайнем, волнующемся крестьянском море, которому они, кстати говоря, уделяли явно недостаточное внимание. Олицетворяли они сословную систему государства, а никак не всенародное представительство.

Политический класс и основная масса русских людей пребывали «на разных планетах». Масса, в итоге получив в руки оружие, обратила его против всей традиционной государственности. Вместо Думы, с ее говорильней и мечтами о подлинно демократическом обустройстве, гибнувшей стране была явлена совершенно иная сила.

ГЕНЕРАЛ ДРОЗДОВСКИЙ

1(14) января 1919 года оборвалась жизнь человека, которого большинство представителей Белого Движения, сражавшегося на фронтах Гражданской войны с большевиками, считали символом, нравственным ориентиром и источником вдохновения. В Ростове-на-Дону от последствий ранения, полученного осенью 1918 года в боях за Ставрополь, скончался генерал-майор Михаил Гордеевич Дроздовский, командир легендарного Дроздовского полка (а затем дивизии) корниловско-деникинской Добровольческой армии.

«Шли дроздовцы твёрдым шагом, враг под натиском бежал, и с трехцветным русским флагом славу полк себе стяжал… Этих дней не смолкнет слава, не померкнет никогда, офицерские заставы занимали города», — эту песню, написанную в 1919 году полковником Батуриным на мотив марша сибирского полка, знал каждый советский школьник, но только в сплагиаченном красными в 1922 году варианте «По долинам и по взгорьям». Что речь шла именно о плагиате явствует из строчки «партизанские отряды занимали города».

«Дрозды» считались элитой элит даже на фоне прочих «именных» частей Добровольческой армии — корниловцев, марковцев, алексеевцев. Малиновые фуражки и погоны с литерой «Д» как бы говорили противнику — красным командирам, что на этом участке их ждет особенно стойкое сопротивление, а уж если дроздовцы наступают — пощады не жди. В отличие от большинства белых частей, где первую скрипку играли республиканцы или «непредрешенцы» (откладывавшие решение о будущем строе России до