Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

работать ради пропитания. В книге этой нет ни жалости, ни нежности, ни идеалов; безнравственность и коррупция принимаются им как нечто само собой разумеющееся, и жизнь обитателей римского дна представлена так, словно автор смакует свой материал, подавая его без негодования и комментариев. Здесь в поток классической литературы вливаются подонки и отбросы общества, со своими собственными суждениями и вкусами, своим ядреным словарем и шумной витальностью. Порой повествование поднимается до тех сублимированных высот абсурда, непристойности и поношения, которыми венчается эпос о Гаргантюа и Пантагрюэле. «Золотой осел» Апулея будет брести по его стопам; «Жиль Блаз» семнадцать веков спустя будет состязаться с романом Петрония; «Тристрам Шенди» и «Том Джонс» будут следовать извивами все той же литературной традиции. Это самое загадочное произведение римской словесности.

III. ФИЛОСОФЫ

В эту распущенную и сложную эпоху, когда свобода была столь ограниченна, а жизнь столь привольна, философия цвела, не соприкасаясь с чувственными радостями этого мира и отнюдь не стремясь к тому, чтобы примириться с существованием этой чувственности. Упадок исконной религиозности оставил после себя моральный вакуум, который философия стремилась заполнить. Родители посылали своих сыновей, а зачастую шли сами, на лекции мужей, которые предлагали им рациональный кодекс цивилизованного поведения или обещали свить покровы вежества для обнаженных страстей. Те, кто мог себе это позволить, нанимали философов затем, чтобы они жили рядом с ними, отчасти играя роль воспитателей, отчасти — духовников, отчасти — ученых собеседников; так, Август держал при себе Ария, советовался с ним практически обо всем и из-за дружбы с ним (если мы можем верить властителю) снисходительно относился к Александрии. Когда умер Друз, Ливия призвала к себе «философа своего мужа» — так выражается Сенека — «чтобы помочь ей перенести утрату»{696}. Нерон, Траян и, конечно, Аврелий имели придворных философов, так теперь рядом с королями живут священники. В последние часы жизни люди охотно звали к своему одру философов просить у них утешения и надежды, как столетия спустя они будут призывать к себе исповедников{697}.

Обычная публика никак не могла простить этим учителям того, что они брали жалованье или гонорары. Считалось, что философии достаточно для того, чтобы заменить человеку еду и питье, и поэтому те философы, которые относились к своей профессии не столь возвышенно, были постоянной мишенью издевок простонародья, их критиковал Квинтилиан, их высмеивал Лукиан, им были враждебны императоры. Многие философы вполне заслуживали такого к себе отношения, потому что они облачались в грубый плащ — своего рода спецодежду — и отращивали кустистую бороду, чтобы придать вид учености чревоугодию, скупости и тщеславию.

«Стоило мне обозреть небольшую часть человеческого существования, — говорит лукиановский персонаж, — и я убедился в том, что все земные стремления пронизаны бессмысленностью и низменностью… Рассудив таким образом, я решил, что лучшим выходом в моем положении было бы узнать истину обо всем этом у философов. Я выбрал лучших из них — если принять за критерий важность облика, бледность лица и длину бороды… Я предал себя в их руки. Заплатив им вперед значительную сумму и собираясь отдать им еще больше после того, как они наделят меня совершенной мудростью, я надеялся, что они посвятят меня в тайны мироустройства. Увы, они отнюдь не развеяли моего изначального невежества, напротив, они еще больше меня запутали своими ежедневными вливаниями — они беседовали о началах и концах, атомах и пустоте, материи и формах. Самой главной моей трудностью было то, что, хотя они говорили разное и их воззрения были полны противоречий, они ждали, что я приму на веру все, что они скажут, и каждый из них тянул меня в свою сторону… Часто иной из них не мог правильно сказать, сколько миль разделяют Афины и Мегары, зато, не колеблясь, вещал о том, сколько шагов отделяют землю от луны»{698}.

Большинство римских философов следовали стоическому вероучению. Эпикурействующие римляне были слишком заняты вином, женщинами и обжорством, чтобы у них оставалось время для теоретических раздумий. Повсюду в Риме можно было встретить нищенствующих жрецов кинической философии, которые презирали умозрение и призывали людей вернуться к простой жизни, которая не знает, что такое мыло; они соглашались с общепринятым требованием о том, что философ должен быть беден, и вследствие этого их течение было самой малоуважаемой из всех философских школ. Однако Сенека сделал одного из них своим задушевным другом. «Почему я не должен высоко ценить Деметрия? — вопрошал он. — Я нашел, что он не нуждается ни в чем». И миллионер-мудрец несказанно удивился, когда чуть ли не голый киник отказался принять от Калигулы дар в двести тысяч сестерциев{699}.

Поскольку стоик-римлянин был скорее человеком действия, чем созерцания, он сторонился метафизики, считая ее бесполезной, и искал в стоицизме этической философии, которая могла бы помочь сохранению человеческой порядочности, единства семьи и социального порядка, независимых от надзора и попечения сверхъестественных сил. Сущность всех стоических заповедей сводилась к самоконтролю: благодаря ему можно было подчинить страсти разуму и научиться желать только тех благ, которые не поставят душевный покой в зависимость от внешнего мира. В политике стоицизм признавал всеобщее человеческое братство, основанное на том, что отец всех людей — Бог; в то же самое время стоик любил родину и был готов умереть, лишь бы предотвратить ее или свое собственное бесчестие. Сама жизнь всегда оставалась для него предметом свободного выбора; он был волен покинуть ее в любой момент, если из блага она становилась злом. Человеческая совесть должна была стоять выше всех законов. Монархия, по мысли стоиков, являлась печальной необходимостью, когда речь заходила об управлении обширными и населенными различными народами царствами; но убийство деспота было величайшим подвигом.

Римский стоицизм поначалу был многим обязан принципату; ограничение политической свободы заставило многих удалиться с Форума и предаться научным занятиям, а самые возвышенные души склонялись к философии, которая позволяла сдерживающей свои страсти личности достичь большей власти над миром, чем это было возможно даже справедливому царю. Правительство не препятствовало свободе мысли и слова до тех пор, пока они не шли в открытую атаку на императора, его семью или официальный культ. Однако когда преподаватели философии и их сенатские покровители принялись поносить тиранию, началась война между философией и автократией, длившаяся до тех пор, пока философия и авторитаризм не воссоединились в лице взошедших на трон усыновленных императоров. Когда Нерон приказал Тразее умереть (65 г.), он в то же время изгнал и друга Тразеи Музония Руфа, самого искреннего