Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

секретаря и продиктовал прощальное письмо римскому народу. Он попросил, чтобы ему принесли напиток из болиголова, словно выбрав смерть, какой умер Сократ. Когда врач поместил его в теплую ванну, чтобы уменьшить его страдания, он окропил стоявших рядом с ним слуг водой и произнес: «Возлияние Юпитеру и Деметре». Промучившись острой болью еще некоторое время, он скончался (65 г.). По требованию Нерона врач насильно перевязал запястья Паулины и остановил ток крови; она пережила мужа на несколько лет, но постоянная бледность напоминала о ее стоическом решении.

Смерть прославила Сенеку и заставила забыть на одно поколение о его позерстве и непоследовательности. Как и все стоики, он недооценивал мощь и ценность чувства и страсти, преувеличивал значение и надежность разума и слишком доверял природе, в саду которой растут цветы не только добра, но и зла. Однако он гуманизировал стоицизм, сделал его цели более доступными для обычных людей и преобразовал его в просторную прихожую христианства. Его пессимизм, его презрение к безнравственности окружавшей его современности, его совет отвечать приветливо тем, кто гневается на нас{735}, пристальность, с которой он всматривался в проблему смерти{736}, заставили Тертуллиана причислить его к «нашим»{737}, а Августина воскликнуть: «Что такого может сказать христианин, о чем не говорил прежде этот язычник?»{738} Он не был христианином; но в конечном счете он тоже желал покончить с убийствами и развратом, призывал людей к простой и достойной жизни и стер различия между свободными, вольноотпущенниками и рабами, отозвавшись об этих словах как о «бессмысленных титулах, возникших из гордыни или по ошибке»{739}. При дворе Нерона жил раб — Эпиктет, — которому это учение принесло величайшую пользу. Нерва и Траян находились в известной мере под впечатлением его сочинений и вдохновлялись поданным Сенекой примером ответственной и направленной на благо человека политики. До конца античности и на протяжении средних веков его не переставали любить и читать; когда настало Возрождение, Петрарка поставил его рядом с Вергилием и относился к его прозе как к образцу для подражания. Шурин Монтеня перевел его на французский, и Монтень цитирует его так же часто, как Сенека Эпикура. Эмерсон перечитывал его снова и снова{740} и стал американским Сенекой. У него мы не найдем россыпи оригинальных идей; но это простительно, ибо все философские истины стары, и только заблуждения могут претендовать на оригинальность. Со всеми своими слабостями он был величайшим из римских философов и, по крайней мере, если судить по его книгам, мудрейшим и добрейшим из людей. О был самым милым лицемером истории, уступая в этом отношении только Цицерону.

V. РИМСКАЯ НАУКА

Мы уже много сказали о Сенеке, и тем не менее наш разговор о нем еще не окончен, потому что ко всему прочему он был еще и ученым. В те плодотворные годы, которые протекли между его отставкой и смертью, он развлекался составлением «Естественнонаучных вопросов» и пытался дать научное объяснение таких натуральных явлений, как дождь, град, снег, ветер, кометы, радуги, землетрясения, реки, ручьи. В своей драме «Медея» он высказал предположение о существовании по другую сторону Атлантики неизвестного континента{741}. Ведомый столь же проницательным наитием, он писал, созерцая ошеломительное множество звезд: «Сколько светил, движущихся в глубинах пространства, остаются скрытыми от человеческого глаза!»{742} И, словно ясновидец, он добавляет: «Сколько нового узнают наши сыновья, сколько новых вещей, о которых мы не можем сейчас даже помыслить, — сколько неизведанного ждет те века, когда наши имена сотрутся из человеческой памяти!.. Наши потомки изумятся нашему невежеству»{743}. И это так. Сенека, оставаясь при своем красноречии, мало чего может добавить к тому, что уже было сделано Аристотелем и Аратом, и очень многое заимствует у Посидония. Несмотря на возражения Цицерона, он продолжает верить в дивинацию, несмотря на возражения Лукреция, сбивается в наивный телеологизм и постоянно прерывает научный дискурс, чтобы внушать читателю моральные идеи; он искусно переводит разговор с устриц на роскошь, с комет на вырождение. Отцы Церкви любили эту смесь метеорологии и морали, и «Естественнонаучные вопросы» стали самым популярным учебником средних веков.

В Риме было не много людей с истинно научным интеллектом и интересами, таких, как Варрон, Агриппа, Помпоний Мела и Цельс; однако их было еще меньше вне таких дисциплин, как география, садоводство и медицина. Что касается остальных областей знания, то здесь наука еще не отделилась от магии, суеверий, теологии и философии; она состояла из собрания наблюдений и данных традиции, нечасты были свежие интерпретации фактов, редко одной из ее составляющих становился эксперимент. Астрономия находилась на той же стадии, на какой ее развитие остановилось в Вавилонии и Греции. Время по-прежнему определялось при помощи клепсидр и солнечных часов, а также высокого обелиска, который Август захватил в Египте и установил на Марсовом поле; его тень, падавшая на покрытую каменными плитами и размеченную латунными знаками землю, указывала одновременно час и время года{744}. День и ночь отмечались восходами и заходами солнца; оба эти времени суток делились на двенадцать часов, так что летом дневной час был длиннее, а ночной короче, а зимой наоборот. Астрология была практически общепризнанной наукой. Плиний отмечал, что в его время (70 г.) и образованные и неучи верили в то, что судьба человека определяется звездой, под которой он родился{745}. В защиту своего мнения они приводили тот довод, что вегетативный цикл и, возможно, брачный сезон животных зависят от активности солнца[60]; что физические и нравственные качества народа определяются климатическими факторами, которые, в свою очередь, подвержены влиянию солнца; что индивидуальный характер и судьба, как и указанные выше общеприродные явления, представляют собой результат определенного положения небесных тел, о котором, однако, трудно получить адекватную информацию. Астрология отвергалась только скептиками и философами поздней Академии, которые отказывались признавать ее мнимые познания, а также христианами, которые высмеивали ее как идолопоклонство. География изучалась в более реалистическом аспекте, ибо ее сведения были необходимы для успешной навигации. Помпоний Мела (43 г.) опубликовал карту земной поверхности, подразделявшейся им на центральную знойную зону и на северную и южную умеренные. Римские географы знали Европу, Юго-Западную и Южную Азию, Северную Африку; относительно всего остального они выдвигали смутные гипотезы и рассказывали фантастические легенды. Испанские и африканские мореходы достигали берегов Мадейры и Канарских островов{746}, но для проверки мечты Сенеки Колумб еще не родился.

Самым обширным,