Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

который порицает придворных и не покидает дворца; который порицает роскошь и выставляет напоказ пятьсот обеденных столов из кедра и слоновой кости; который порицает богатство и разоряет провинции своим лихоимством»{704}. Как и Цезарь, Сенека ограничился опровержением, хотя мог добиться смертной казни обидчика. В своем эссе «О счастливой жизни» он повторил выдвинутые против него упреки, ответив на них, что мудрец вовсе не обязан прозябать в бедности; если богатство достается ему честным путем, он может принять его; однако он должен быть готов расстаться с ним без сожаления в любой момент{705}. Между тем он вел жизнь аскета, окруженный своей роскошной мебелью, спал на жестких матрацах, пил только воду и ел так мало, что, когда он умер, его тело было чрезвычайно истощено недоеданием{706}. «Изобилие пищи, — говорил он, — притупляет ум; ее избыток гнетет душу»{707}. Обвинения в половой распущенности, возможно, были справедливыми, однако относились они скорее к поре его юности, потому что его неослабевающая любовь к жене была всем слишком хорошо известна. В действительности он так никогда и не открыл, что же ему дороже, философия или власть, мудрость или наслаждение; и он никогда не думал, что они несовместимы. Он допускал, что его мудрость была весьма несовершенна. «Я не перестаю прославлять не ту жизнь, которую я веду, но ту, которую должен был бы вести. Я следую за моим идеалом на большом расстоянии, ползком»{708} — о ком из нас можно было бы сказать иначе? Если он и не вполне искренен, говоря, что «милосердие не подобает никому другому так, как царю или принцепсу»{709}, он выражает свои чувства по меньшей мере так же хорошо, как и Порция. Он презирал гладиаторские бои до смертного исхода{710}, и Нерон запретил их. Он обезоружил большинство своих критиков тем, что Тацит называет «изяществом, с которым он делился своей мудростью»{711}. От других он не требовал большего совершенства, чем от себя самого.

Мы уже видели, что управлял Империей он хорошо и что он запятнал свою биографию, попустительствуя худшим преступлениям Нерона, «позволяя совершиться большому злу, чтобы иметь возможность сделать немного добра»{712}. Он тяготился этим положением и страстно желал освободиться от этого императорского рабства; он описывал дворец императора как triste ergastulum — «мрачную темницу для рабов». Он стал изображать свою жизнь полной стремления к мудрости, словно он всегда сторонился темных лабиринтов власти. Время от времени он с облегчением уходил от политических дел и в шестьдесят лет, словно бодрый юноша, посещал лекции философа Метронакта{713}. В 62 г. в возрасте шестидесяти шести лет он просил позволить ему уйти в отставку из правительства, где играл все менее значительную роль, однако Нерон не отпустил его. После большого пожара шестьдесят четвертого года, когда Нерон просил всех жителей Империи вносить средства на восстановление Рима, Сенека отдал большую часть своего состояния. Постепенно ему удалось все больше отдаляться от двора; все чаще и чаще оставался он на своих кампанских виллах, надеясь своим почти монашеским затворничеством избежать внимания императора и его шпионов. Какое-то время он питался только дикими яблоками и пил только ключевую воду — он боялся быть отравленным.

Именно в этой атмосфере вялотекущего террора (63–65 гг.) он пишет свои трактаты, посвященные естественнонаучным вопросам (Quaestiones Naturales), и самое поразительное из своих произведений — Epistulae Morales («Нравственные письма»). Эта книга представляла собой сборник интимных непринужденных посланий, написанных по тому или иному поводу и обращенных к его другу Луцилию — богатому наместнику Сицилии, поэту, философу и убежденному эпикурейцу. Немного найдется в римской литературе книг, пытающихся с такой же прелестью и светскостью приспособить стоицизм к нуждам миллионера. С нее начинается история нового литературного жанра — эссе на свободную тему, который станет излюбленным проводником воззрений Плутарха и Лукиана, Монтеня и Вольтера, Бэкона, Эддисона и Стиля. Читать эти письма — значит вступить в переписку с просвещенным, гуманным и терпимым римлянином, который добился крупных успехов в литературе, государственной деятельности и философии, знал их тонкости и глубины. В них с нами говорит Зенон, который обращается к читателю с мягкостью Эпикура и обаянием Платона. Сенека так просил Луцилия простить ему небрежность стиля (тем не менее его латынь весьма изящна): «Я хотел бы, чтобы мои письма к тебе были такими же безыскусными, как те беседы, когда мы сидим или прогуливаемся, находясь рядом друг с другом»{714}. «Я пишу это не для многих, но для тебя, — добавляет он, — каждый из нас является для другого достаточной аудиторией (satis magnum alteri alteri theatrum sumus)»{715}, хотя старый дипломат, несомненно, рассчитывал на то, что будущие поколения прислушаются к их беседе. Он живо описывает свои приступы астмы, однако в его описаниях не чувствуется жалости к себе; он шутливо называет свою болезнь «школой умирания», когда, задыхаясь, он довольствуется одним глотком воздуха в час. Ему теперь шестьдесят семь лет, но постарело только его тело: «мой разум силен и чуток; он спорит со мной, проклинающим старость; он твердит, что для него старость — это время расцвета»{716}. Он радуется тому, что теперь у него наконец появится время для чтения хороших книг, которые раньше ему приходилось с сожалением откладывать в сторону. Очевидно, он перечитывает теперь Эпикура, ибо цитирует он его так часто и с таким воодушевлением, что мог бы шокировать любого стоика. Его пугают эксцессы индивидуализма и потворства своим желаниям, которые он видел в Калигуле, Нероне и тысячах других; он хотел бы предложить какой-нибудь противовес искушениям, которые осаждают души тех, кто может жить по своей воле, но еще не достиг нравственной зрелости. Кажется, он решил опровергнуть эпикурействующих сограждан устами того самого учителя, чьим именем они злоупотребляют и чье учение они не дерзают понять.

Первый урок, который нам преподает философия, сводится к тому, что мы не можем быть мудрыми во всем. Мы осколки в бесконечности и мгновения в вечности; если бы подобные нам крохотные атомы принялись описывать вселенную или Высшее Существо, планеты содрогнулись бы от хохота. Исходя из этого убеждения, Сенека не чувствует нужды в метафизике или теологии. Кто-то может доказывать на основании его писаний, что Сенека был монотеистом, другие докажут, что он был политеистом, пантеистом, материалистом, платоником, монистом, дуалистом. Иногда он представляет себе Бога как наделенное личным сознанием Провидение, пекущееся обо всем происходящем,