Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

получить доступ к сокровищнице великих идей; науку, чтобы познакомиться с представлениями о природе; наконец, философию, чтобы его характер был сформирован под действием императивов разума и заповедей мудрецов. Ибо все упражнения будут напрасны, если человек лишен нравственной чистоты и душевного благородства, благодаря которым только и возможна неотразимая искренность речи. После всех приготовлений ученик должен приступать к написанию собственных произведений — ему следует писать как можно больше и как можно старательнее. Эта программа нелегка, и Квинтилиан замечает: «Я верю, что ни один из моих читателей не станет подсчитывать, в какие они будут введены расходы, если последуют моим наставлениям»{799}.

Речь как таковая делится на пять частей: замысел, композиция, стиль, память и произнесение. Выбрав тему и до конца продумав свой замысел, оратору следует собрать материал на основании личных наблюдений и исследований, а также из книг и скомпоновать его таким образом, чтобы каждая часть оказалась на своем месте, а все вместе взятые переходили друг другу с геометрической необходимостью{800} Хорошо построенное выступление будет состоять из введения (exordium), постановки вопроса, доказательства, опровержения и заключения. Речь следует писать заранее только в том случае, если оратор запомнит ее целиком наизусть; в противном случае фрагментарные заметки будут мешать и затемнят вольную импровизацию. Если ты составляешь свою речь письменно, делай это аккуратно. «Пиши быстро, и тогда ты никогда не научишься писать хорошо; пиши хорошо, и вскоре ты будешь писать быстро»; избегай такой роскоши, как диктовка, «столь модная среди современных писателей»{801}. «Первое, к чему следует стремиться, — это ясность», затем идут краткость, красота и сила. Постоянно и упорно правь написанное:

Стирать написанное так же важно, как и писать. Избавляйся от напыщенности, переделывай штампы, упорядочивай плохо организованное, ритмизируй то, что звучит слишком грубо, переделывай то, что сказано слишком многословно… Лучший способ править свое произведение — это отложить его на время в сторону, так что когда мы обратимся к нему снова, на нем будет лежать печать новизны, словно оно написано другим человеком. Таким образом, мы избегнем опасности отнестись к своему сочинению с той же нежностью, с какой смотрим на только что родившегося ребенка{802}.

Произнесение речи, как и ее импровизация, должно задевать человеческие эмоции, однако не следует перебарщивать с жестикуляцией. «Красноречивыми нас делают чувство и сила воображения», но «кричать и носиться с воздетыми руками, задыхаться, качать головой, ударять рукой об руку, хлопать себя по бедрам, бить себя в грудь и по лбу значит потакать вкусам самых низменных слушателей»{803}.

Ко всем этим превосходным советам Квинтилиан присовокупляет в двенадцатой книге лучшие критические замечания из всех, оставленных античностью. Он с жаром включается в древнюю и все же удивительно современную борьбу между «старыми» и «новыми» и, колеблясь, заключает, что истина находится где-то посередине. Он не хотел бы, как Фронтон, вернуться к грубоватой простоте Катона и Энния, но еще меньше ему нравится «чувственная и аффектированная» беглость Сенеки. В качестве образца для учеников он предпочитает выдвигать мужественную и одновременно гладкую речь Цицерона, единственного римского писателя, который в своей области превзошел греков{804}. Стиль самого Квинтилиана часто напоминает стиль школьного учителя, утомляющий избытком определений, слишком строгой классификацией и чересчур тонкими дистинкциями; до настоящего красноречия он возвышается только там, где ниспровергает Сенеку; но все равно это — мощный стиль, несколько тяжеловесное достоинство которого кое-где расцвечивается блестками человечности и юмора. За доброкачественностью произносимых им слов, чувствуем мы, всегда стоит ровная доброжелательность этого человека; читая его, становишься добрее и лучше. Возможно, римляне, которым посчастливилось у него учиться, уходили с его лекций нравственно обновленными, и эта обновленность куда больше, чем любая литературная одаренность, облагораживала эпоху Плиния Младшего и Тацита.

VIII. СТАЦИЙ И МАРЦИАЛ

Нам осталось сказать о двух поэтах, принадлежащих к одному времени, добивавшихся благосклонности одного императора и одних и тех же покровителей, но, несмотря на это, ни разу не упоминающих друг о друге. Один из них был самым тонким, другой — самым грубым из поэтов императорского Рима. Публий Папиний Стаций был сыном неаполитанского поэта и грамматика; его окружение и образование наделили его всем, кроме денег и гения. Он слегка шепелявил, поражал завсегдатаев салонов поэтическими импровизациями и написал эпос «Фиваида», посвященный войне Семерых против Фив. Читать эту поэму сегодня невозможно, потому что ее течение то и дело прерывается вмешательством кукольных богов, а ее гладкие стихи обладают необоримой усыпляющей силой (virtus dormitiva). Но современникам она нравилась; им была понятна ее мифологическая машинерия, они приветствовали утонченность ее мысли и чувства и находили, что эти стихи сами просятся на уста; в неаполитанском театре собирались толпы, чтобы послушать, как «Фиваиду» читает сам автор. Судьи дали ему первую премию на Альбанском поэтическом состязании; богачи искали его дружбы и помогали ему бороться с нуждой{805}; Домициан пригласил его к себе на обед в domus Flavia, и Стаций отплатил ему тем, что изобразил дворец небом, а императора богом.

Домициану и своим патронам, отцу и друзьям он посвятил лучшие из своих стихотворений, так называемые «Леса» (Silvae) — скромные идиллии и панегирики, написанные легким и радостным стихом. Однако на Капитолийских играх победного венка был удостоен другой поэт, звезда Стация в непостоянном Риме померкла, и он уговорил противящуюся отъезду жену вернуться в дом, где провел свое детство. В Неаполе он взялся за создание нового эпоса, «Ахиллеиды»; затем в 96 году он неожиданно умирает — еще совсем молодым человеком тридцати пяти лет. Он не был великим поэтом; однако он коснулся сладостных струн нежности и доброты в те годы, когда литература была чересчур горька и саркастична, а общество, как никогда, испорчено и невежественно. Он был бы так же знаменит, как Марциал, если бы писал такие же непристойности.

Марк Валерий Марциал родился в Бильбиле в Испании в сороковом году новой эры. В двадцать четыре он приехал в Рим и удостоился дружбы Лукана и Сенеки. Квинтилиан посоветовал ему заняться правом, что позволило бы Марциалу смазать свой хлеб густым слоем масла, однако он предпочел голодать, то есть жить поэзией. Неожиданно всех его друзей смело после раскрытия заговора Пизона, и ему пришлось умалиться и посвящать свои эпиграммы богачам, которые в награду могли накормить его обедом. Он жил в чердачном помещении на третьем этаже, скорее всего один; хотя он и сочиняет два стихотворения, адресованные женщине, которую он называет своей