Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Его стихи, дает он нам понять, читались по всей Империи, они были известны даже готам; он был рад узнать, что почти столь же знаменит, как какой-нибудь скакун, но его мучило сознание того, что книгопродавцы наживаются, когда ему не достается ни гроша. Он дошел до того, что в эпиграмме намекнул, будто ему страшно нужна новая тога; богатый вольноотпущенник императора Парфений Марциалу ее подарил; поэт ответил ему двумя четверостишиями, в одном из которых хвалил новизну одеяния, в другом утверждал, что эта дешевая дрянь никуда не годится. Со временем он обзавелся более щедрыми покровителями; один из них подарил ему небольшую ферму в Новенте, а самому Марциалу каким-то образом удалось собрать деньжат и купить скромный домик на Квиринале. Он становился «клиентом» или слугой одного богача за другим, дожидался их утреннего выхода и время от времени получал подарки; но он чувствовал всю постыдность своего положения и сожалел о том, что недостаточно храбр, чтобы довольствоваться жизнью бедняка, свободного от унижений{807}. Он не мог позволить себе быть бедным, поэтому ему приходилось вращаться в обществе тех, кто мог вознаградить его за эпиграммы. Он осыпал похвалами Домициана и заявлял, что если бы Юпитер и Домициан пригласили его к обеду в один и тот же день, он отказался бы принять приглашение бога. Но императору больше нравился Стаций. Марциал завидовал более молодому сопернику и говорил, что живая эпиграмма лучше мертворожденного эпоса{808}.

До сих пор эпиграмма представляла собой остроумную безделку, стихотворение «по поводу»; иногда она была посвящением, комплиментом или эпитафией; Марциал придал ей более емкую, резкую форму, снабдив ее колючей, сатирической направленностью. Мы погрешим против этого поэта, если попробуем прочесть 1561 написанную им эпиграмму в один присест. Этот корпус разрастался постепенно и был разделен на двенадцать книг; от читателя ждали, что он отнесется к ним, как к легкой закуске, а не как к длительному застолью. Сегодня бо́льшая их часть выглядит банальной; встречающиеся в них намеки относились ко времени и обстоятельствам, которые невозможно восстановить, и были слишком погружены в современность, чтобы сохранить свежесть. Марциал не относился к ним слишком серьезно; плохих эпиграмм, соглашался он, у него выходило больше, чем хороших, однако нужно же было ему чем-то заполнять свои книги{809}. Он в совершенстве владел мастерством версификатора, был знаком со всеми размерами и всеми тонкостями поэтического ремесла; однако он так же горделиво отвергает всякую риторику, как и его двойник из патрициев Петроний. Он совершенно не беспокоится о том, чтобы снабдить свои стихи мифологическим аппаратом, на который были так щедры современные сочинители. Ему были интересны мужчины и женщины из плоти и крови, их интимная жизнь, и об этом он писал с удовольствием и злостью; «мои стихи, — говорит он, — отдают человеком»{810}. Он может «дать по носу» какому-нибудь заносчивому аристократу или прижимистому миллионеру, тщеславному законнику или знаменитому оратору; но куда милее ему говорить о цирюльниках, сапожниках, уличных торговцах, жокеях, акробатах, аукционерах, отравителях, извращенцах и проститутках. Рисуемые им сценки списаны не с Греции, но разыгрываются в театрах, на улицах и в особняках, в цирке и доходных домах Рима. Марциал — это поэт-лауреат негодяев.

Деньги его интересуют гораздо больше любви, а последняя чаще всего мыслится им однополой. В нем есть и доля чувствительности, и он с нежностью пишет о недавно умершем ребенке своего друга; однако в его книгах вы не найдете ни одной галантной строчки, ни одного проявления благородного гнева. Он воспевает дурные запахи, а затем добавляет: «И все же я предпочитаю, Басса, вдыхать это зловоние, а не твое»{811}. Он описывает свою любовницу:

Хоть ты и дома сидишь, но тебя обряжают в Субуре,

Косы пропавшие там, Галла, готовят тебе,

Зубы на ночь свои ты вместе с шелками снимаешь

И отправляешься спать в сотне коробочек ты:

Вместе с тобой и лицо твое не ложится, и только

Поданной утром тебе бровью и можешь мигать.

Нет уваженья в тебе и к твоим непристойным сединам,

Что среди предков своих ты бы могла почитать{812}.

(Перевод Ф. Петровского)

Он не по-мужски мстителен, когда пишет о женщинах, которые его отвергли, и забрасывает их эпиграмматическими экскрементами с галантностью уборщика мусора. Его любовные стихи посвящаются мальчикам; он впадает в экстаз от жара «твоих поцелуев, о жестокий мальчик»{813}. Одно из его любовных стихотворений стало предтечей знаменитого английского двустишия:

Нет, не люблю я тебя, Сабидии; за что — сам не знаю.

Все, что могу я сказать: нет, не люблю я тебя[61].

(Перевод Ф. Петровского)

И действительно, людей, которых Марциал не любит, превеликое множество. Он пишет о них, наделяя их прозрачными псевдонимами и пользуясь языком, который можно увидеть сегодня только в самых укромных уголках общественных уборных{814}. Он не устает чернить своих врагов, как Стаций не переставал славить своих друзей. Некоторые из его жертв отомстили ему тем, что опубликовали под его именем эпиграммы еще более грязные, чем написанные самим Марциалом, или напали в стихах на людей, которых Марциал изо всех сил старался ублажить. По этим с технической точки зрения безупречным эпиграммам можно без труда восстановить полный лексикон кабаков и отхожих мест той эпохи.

Однако непристойность Марциала к нему не пристает. Он столь же непристоен, как и окружавшая его современность, и не сомневается в том, что даже самые благородные девицы не без удовольствия прочтут его стихи в своих будуарах.

Книгу мою, покраснев, Лукреция в сторону бросит,

Но лишь при Бруте: уйди только ты, Брут, и прочтет{815}.

(Перевод Ф. Петровского)

Поэтическая свобода того времени допускала и грубости, лишь бы метр и слова были выбраны правильно. Иногда Марциал похваляется собственной развращенностью: «А у меня и листа без непростойностей нет»{816}. Нередко ему становится стыдно за свои вольности, и он начинает нас уверять, что его жизнь чище, чем можно было бы подумать по его стихам.

В конце концов ему надоело расточать комплименты и обрушиваться на недругов, зарабатывая себе этим на хлеб; он стал стремиться к более покойной, здоровой