Лабинцы. Побег из красной России. Последний этап Белой борьбы Кубанского Казачьего Войска - Федор Иванович Елисеев

получалось очень неловко. Он завязывал башлык, потом развязывал концы его, будто поправляя их, и мы молчали. Ведро-цыбарка, как ценная валюта для обмена на хлеб у крестьян, стояло тут же, в снегу, и ждало. Наконец, брат, видимо, понял, что надо прощаться. Неловко, запутываясь в словах, он произнес:

– Ну… до свидания, Федя, – и, взяв меня за руку, обнял и неловко поцеловал в губы.

Его усы обледенели, и я почувствовал холодную влагу и усов, и губ. Разнявшись после объятия, он медленно взял ведро, положил его дужкою в изгиб локтя, стал вновь поправлять свой башлык грубого сукна, завязанный позади шеи, вздернул несколько раз головой, прилаживая башлык на шее, и вновь повторил:

– Ну… до свидания, Федя, – протянул мне руку.

– До свидания, Андрюша, – замогильным голосом ответил я ему.

Он освободил мою руку от пожатия, как-то вновь неловко повернулся «заездом» кругом и несмело шагнул вперед…

Спуск по Воздвиженскому проспекту к вокзалу, отстоявшему от харитоновского дома верстах в двух, начинался сразу и очень круто. Чтобы не поскользнуться по мерзлой дорожке, запурженной снегом, брат тронулся мелкими шажками, резко стуча по ней своими мерзлыми сапогами. Этот стук сапог очень четко воспринимался в моей груди и мозгах.

– Смотри не упади, Андрюша! – крикнул ему вслед.

– Ни-чи-во, иди домой, Федя, а то тебе холодно, – полуобернувшись, из ночной пурги ответил мне он. Это были его последние слова ко мне.

Но я не ушел. Я стоял у ворот на тротуаре и следил, пока темная фигура старшего брата совершенно скрылась внизу, в пурге, в ночи…

Хотелось еще стоять и смотреть вслед туда, куда скрылся так скоро от меня мой дорогой и любимый старший брат, войсковой старшина родного Войска и кровного 1-го Кавказского полка, нашего прадедовского полка. Но это было совершенно бесполезно. Пурга заволокла все кругом, и через улицу даже не видны были дома противоположной стороны. Я пронизал еще раз глазами печально ночную пургу, чем послал последнее приветствие удаляющемуся брату, и быстро вошел во двор. Это было 15 декабря 1920 года. С тех пор я его больше уже не видел на этом свете. Где, когда, при каких обстоятельствах он погиб в красной России – мне до сих пор неизвестно. Это было наше с братом «последнее прости»!..

Жуткая трагедия. Но мы тогда с ним еще не знали, что в Таврии в июле месяце этого же года в бою, в Корниловском конном полку, погиб наш меньший брат Георгий, есаул, в 24 года от рождения. Смертельно раненный в шею, потерявший возможность говорить, он написал записку есаулу Н.И. Бородычеву передать нам, также сослуживцам Бородычева, что он «умирает и никогда уже нас не увидит».

Кому поведаю печаль свою, не излечимую и долгим временем?!.

Распыление продолжается

Регент нашего Кубанского хора, капитан Замула, хорошо зарекомендовавший себя как знаток хорового пения, телеграфно был вызван в Москву и немедленно выехал туда.

В Екатеринбурге существовал «совет меньшинств инородцев» при Уральском округе. У них были собрания по вопросам о своих народах. Туда был приглашен и генерал Хоранов, как юрист по образованию. И вот по ходатайству этого «совета меньшинств» перед Москвой – всех горцев Кавказа, сосланных сюда, отправили в Москву для назначения на службу в свои области. С ними выехал генерал Хоранов, корнет-черкес Беданоков и другой прапорщик-черкес, что был с нами.

Когда мы были зачислены в Москве на курсы, то к корнету Беданокову был приставлен комиссаром турок-коммунист, который не отлучался от него. А для чего – не знал и Беданоков. Он мне жаловался, что этот турок, человек неинтеллигентный, его стесняет, но отвязаться от него невозможно. В штатском костюме рабочего – он смотрел на нас неприязненно своими черными глазами. И ни он с нами, ни мы с ним никогда не разговаривали.

Полковник Хоменко, женатый на черниговской помещице, имел за ней 400 десятин земли и, выйдя в резерв «по Войску», успешно и любовно занимался хозяйством и коневодством, о чем рассказывал нам. Как знаток лошадей – был назначен на какую-то должность по коневодству Уральского округа.

Полковник Евсюков, командир Линейной бригады, назначен в санитарную летучку, которая отправлялась в Крым. Мы ему позавидовали, что он будет работать и жить рядом с Кубанью. Назначение остальных кубанцев – не знаю.

Как-то на улице встретили полковника Земцева, бывшего начальника 4-й Кубанской казачьей дивизии. В длинной серой шубе-черкеске, в крупной черной папахе, в бороде, подстриженной по-черкесски, своим внешним видом он являлся анахронизмом здесь. Он только что вышел со службы из штаба Уральского военного округа, куда был назначен еще в Москве. Мы окружили его.

– Какая у Вас служба, Сергей Иванович? – задал кто-то вопрос.

– Обыкновенная, как офицера Генерального штаба, – ответил он спокойно. Погибнет и он потом, этот мягкий, приятный полковник Кубанского Войска старого закала.

Прибыл к нам «главный начальник спорта Уральского округа» по фамилии Кальпус. Он вызвал меня и полковника-донца В.Н. Богаевского. Богаевский в мирное время окончил в Варшаве Окружные гимнастическо-фехтовальные курсы, что и указал в своей анкете. Кальпус в длинной шинели, на поясе револьвер в желтой кожаной кобуре, на голове «чертов шишак» с красной звездой. Он заметил, что мы с Богаевским смущены его видом… Здоровается с нами за руку и сразу говорит, что он бывший прапорщик, служил в Оренбурге; знает хорошо Атамана Дутова, когда он был еще есаулом и помощником инспектора классов Оренбургского казачьего училища. У него родной брат – штабс-капитан колчаковской армии, которого он спас, и сейчас тот служит у него как инструктор-гиревик.

– Хотите поступить к нам инструкторами на курсы допризывников по гимнастике и фехтованию на эспадронах, полковники? – весело спрашивает он. – Я коммунист… но первым делом – я спортсмен. Прошу вашего согласия. У нас вам будет хорошо, – уговаривает он нас.

Своей веселостью и откровением он подкупил нас. Мы оба дали согласие. Он поясняет, что курсы находятся в большом селении Колчедан, в 100 верстах восточнее Екатеринбурга. За нами приедет начальник курсов, товарищ Плюм. Он бывший студент, интеллигентный человек, большой спортсмен и… беспартийный.

На второй день прибыл Плюм. Молодой человек не старше 25 лет, выше среднего роста, стройный, приятный, с хорошими манерами, с подкупающей улыбкой свежего лица и голубых бездонных глаз северного народа. Он эстонец, студент из Петрограда, где у него живут мать-вдова и сестра. Он в шинели и в фуражке безо всяких «красных отличий» на них. Он знал, кто мы.

– Я беспартийный. И ненавижу коммунистов. Вам у меня будет житься хорошо. Прошу мне верить, – закончил он.