Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

года «Крокет в Виндзоре» появился в болгарской газете «Стара Планина», издававшейся в Бухаресте участником апрельского восстания С.С. Бобчевым. Даже Николай Сергеевич, брат писателя, послал «запрос» из Москвы, точно ли автор прославленных стихов Иван, и получил от него ответ:

«Милый брат. Я понимаю твои сомнения насчет моего авторства в деле «Крокета»; это совсем не по моей части и не в моем духе. И, однако, представь! Эту штуку я точно написал или, вернее, придумал ночью, во время бессонницы, сидя в вагоне Николаевской дороги – и под влиянием вычитанных из газет болгарских ужасов».

Осенью Иван Сергеевич возвратился в Париж, но живется ему неспокойно: «От времени до времени меня ужасно подмывает к вам отправиться – в Россию… Там совершается нечто удивительное, вроде «крестовых походов». Война мне кажется совершенно неизбежной – и какие она размеры примет – ты един, господи, веси!» – писал он Полонскому. Когда сербские войска под командованием генерала Черняева и при широком участии русских добровольцев терпят поражение, Тургенев сообщает: «Сербская катастрофа меня очень огорчает. Будь мне только 35 лет, кажется, уехал бы туда». Естественны такие настроения Ивана Сергеевича, ведь в этой войне погибла Юлия Вревская, погибла, спасая раненых русских солдат. Она принесла самую большую жертву на алтарь этой войны – свою жизнь, и Тургеневу тоже трудно оставаться в стороне.

Жизнь во Франции становится невыносимой. Катастрофа в Сербии не только не вызывает сострадания во французском обществе, но и выводит наружу «странный факт»: «Нас, русских (и славян), везде ненавидят и никакого другого чувства не питают».

Премьер-министр Англии Дизраэли тщательно готовил с помощью своих эмиссаров в Европе невиданный по своему размаху русофобский шабаш в буржуазной прессе. «Жить русскому за границей… невесело: невесело видеть, до какой степени все нас ненавидят, все, не исключая даже французов! Россия должна замкнуться в самое себя и не рассчитывать ни на какое внешнее сочувствие»; «Европа нас ненавидит – вся Европа без исключения; мы одни – и должны остаться одни».

Победоносный штурм Плевны, шипко-шейновское окружение турецкой армии и стремительное движение русских войск к столице Турции Стамбулу вызывают у Тургенева чувство гордости: «А в Турции совершаются чудеса! Здесь все рты разинули от последних наших побед, занятия Адрианополя и т. д. Дай бог заключить скорее почетный и прочный мир».

Во Франции Тургенев чувствовал себя все более неуютно. Он страдал, констатируя, что любимые им Франция, Германия и Англия были благосклонны к Турции. «Обиднее всего видеть, какой сладостный восторг наполняет души всех европейцев – всех без исключения – при виде наших неудач, – писал он Анненкову. – Даже французы… французы! радуются… а уж им-то бы следовало желать нам всяких успехов» (29 июня 1877 года). И вновь Стасюлевичу: «Живем мы, русские, здесь в таком же напряжении, как и вы там. Если мир скоро заключится – ну, ничего; если затянется – беда!! Не только англичане и немцы, французы начинают под собою землю грызть. Только и слышишь что: «Варвары! Нашествие варваров!» (14 февраля 1878 года). «Самое курьезное (психологически курьезное) во всем этом деле – ненависть и зависть, которую ощущают теперь в отношении к нам все французы без исключения».

Однако почетного мира России заключить не пришлось. Подписанный 19 февраля 1878 года Сан-Стефанский мирный договор между Россией и Турцией вызвал враждебную реакцию Англии, Германии и Австро-Венгрии, опасавшихся усиления влияния России на Ближнем Востоке и выхода её к Средиземному морю. Царское правительство приняло унизительные для победителей условия, продиктованные западными державами на Берлинском конгрессе. Блестящую речь против правительства, пошедшего на уступки, произнес в славянском комитете Иван Сергеевич Аксаков. Из-за этой речи власти закрыли Московский славянский комитет, а И.С. Аксакова сослали на несколько месяцев в село Варнавино Юрьевецкого уезда Владимирской губернии. Однако вскоре ему разрешили въезд в столицы: авторитет этого человека был слишком велик. Годы освободительной борьбы балканских славян принесли Аксакову славу и всемирную известность. Не случайно же многие болгарские избирательные комитеты выдвинули его кандидатуру на болгарский престол!

Тургенев, подобно И.С. Аксакову, отнесся к Берлинскому мирному договору 13 июня 1878 года отрицательно. Вмешательство западных держав вызывало у него, в отличие от космополитически настроенной части либералов, недовольство. «Вы знаете, какой я слабый «chauvin» (шовинист. – П.Р.) и славянофил, – писал он П.В. Анненкову, – но я сам начинаю желать, чтобы мы пошли к Константинополю – что ли!»

«А моя утлая ладья выброшена на чужой берег – и догнивает там в мире и тишине, – пишет Тургенев Фету. – Я сейчас упомянул о «мире и тишине», и точно: если дела будут идти по-прежнему, Франция под эгидой тиерогамбеттовской республики превратится в самую идиллическую страну в целом свете. Посмотришь: везде волнения, бури, бедствия, убийства – а здесь, как говорится, и ветерок не шелохнет. Деньжищев пропасть, ни одного социалистического журнала, благодать и благостыня».

В первый раз он ощутил свое одиночество, свое странное положение среди нации, симпатия которой была необходима ему. Что станет с ним, с тем, кто может жить лишь несколько месяцев подряд на одине, если Франция станет ненавидеть русских?

* * *

Третьей важной причиной было то, что у Тургенева возникло чувство, что Россия стала опять поворачиваться к нему лицом, и это относилось не только к революционной молодежи, которая перешла от обвинений к одобрению его творчества. На закате дней один за другим старые друзья начали протягивать руки, стали возвращаться прежние литературные привязанности…

Первым протянул руку дружбы М.Е. Салтыков-Щедрин. Когда во втором номере «Отечественных записок» за 1870 год Тургенев прочел продолжение «Истории одного города», он «хохотал до чихоты» и сообщал Анненкову: «Он нет, нет, да и заденет меня; но это ничего не значит: он прелестен». А в ответ на присланную книгу с дарственной надписью Салтыкова-Щедрина Тургенев отвечал: «Любезнейший Михаил Евграфович… Душевно благодарю Вас за память обо мне и за великое удовольствие, которое доставила мне Ваша книга: прочел я ее немедленно. Не говоря уже о прочих ее достоинствах, эта книга в своем роде драгоценный исторический материал, который ни одним нашим будущим бытописателем обойденным быть не должен. Под своей резко сатирической, иногда фантастической формой, своим злобным юмором напоминающей лучшие страницы Свифта, «История одного города» представляет самое правдивое воспроизведение одной из коренных сторон российской физиономии».

Между Тургеневым и Салтыковым началась оживленная переписка; Тургенев с истинным наслаждением читал все, что выходило из-под пера Щедрина. «Вы отмежевали себе в нашей словесности целую область, – писал он, – в которой Вы неоспоримый мастер и первый человек».

Во второй половине 1870‐х годов Тургенев часто встречался с Салтыковым то