Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Париж было триумфальным. Художник Василий Васильевич Верещагин говорил: «Мне показалось, и, думаю, не ошибочно, что после оваций, которыми И.С. встречали и провожали в Москве и Петербурге, он стал немножко важнее. В письмах его, многоуважаемый заменился любезным, но он все-таки всегда был приветлив, всегда готов был помочь, чем только был в состоянии».

Эти чествования отвлекли Тургенева от главной его заботы: настоящее вдохновение к нему не приходило. Продолжая писать легкие стихотворения в прозе, он правил текст полного собрания своих сочинений. «Я совсем заржавел, – делился он с Анненковым, – перо не слушается – и мозги очень скоро устают» (27 августа 1879 года). И о том же Вольфу: «Я отказался от литературной деятельности – и даже отвык от пера» (27 октября 1879 года). И наконец, немецкому другу Пичу: «Хотят получить от меня что-нибудь новое – а у меня нет ни нового, ни старого. Слава богу, я больше не пишу» (31 октября 1879 года). Взамен он много читал. Он равно был в курсе всего, что публиковалось во Франции и в России, включая подрывные брошюры. Принципиально враждебный к террористам, он тем не менее не переставал участвовать в облегчении судьбы тех из них, кто был арестован. Эта двойственная позиция, состоявшая в «заигрывании» с экстремистами и открытом возмущении их злодеяниями, беспокоила не только русские власти, но и людей, выступавших против терроризма и революции и последовательно отстаивающих свои взгляды.

* * *

Чем же объяснялось это столь неожиданное примирение Тургенева в 1879 году с революционной молодежью и превращение его из парии в триумфатора?

Секрет был в том, что все последние годы Тургенев материально поддерживал не только революционеров-эмигрантов, но и издание их заграничного журнала «Вперед». В этом признался уже после смерти писателя видный революционер П. Лавров. Тургенев обязался ежегодно выплачивать 1000 франков на издание этого революционного сборника, однако позднее, взвесив свои материальные возможности, уменьшил сумму до 500 франков годовых. По мнению редактора «Отечественных записок» Каткова, этим, как и другими подобными щедротами, «он откупался от травли, которая не давала ему покоя в 60‐х годах и которая сразу прекратилась в семидесятых, когда Тургенев решился платить дань печенегам и половцам. При впечатлительности, авторском тщеславии и некрепком характере он не выдержал оскорблений, которыми осыпали его многие из нынешних чествователей его памяти, и сдался…»

Известный публицист и издатель М.Н. Катков знал Тургенева с молодых лет. И мог поделиться известными ему фактами о его характере и литературной судьбе: «Его артистической натуре, изяществу его вкуса, образованному уму был ненавистен грубый радикализм, который начал овладевать нашей литературой с конца 40‐х годов. Кончилось тем, что он без оглядки бежал из «Современника», когда в этом журнале решительно водворился дух Добролюбова и Чернышевского. Помним, с каким раздражением, с какой горечью говорил он тогда о зарождавшемся нигилизме, его виновниках, о том самом Базарове, которому после публично поклонился. Тогда Тургенев держался довольно крепко. В первой половине 60‐х годов высоко поднялся патриотический дух в нашем обществе. Правительство, бывшее тогда еще в полном обладании собою, впервые с полной решимостью ступало на путь национальной политики, обновляя страну, ободряя и оживляя ее здоровые силы. Но все изменилось в последнюю половину этого десятилетия. Началось печальное время антирусской реакции; дух в обществе упал, и к началу нового десятилетия снова овладело им растление. 70‐е годы были периодом возраставшего ослабления правительства, упадка государственного духа, революционной пропаганды, которая охватила своей сетью всю страну и стала властью, с которой спорить было нелегко.

Тургенев был художник по преимуществу. У всякого свое призвание. Политические интересы мало занимали его, и он не имел твердого гражданского образа мыслей. Все достоинство его произведений заключается в чистой художественности. Он не был призван к борьбе и убегал или откупался от того, что было ненавистно ему. Сначала он насиловал себя, стараясь задобрить своих противников. Но когда оскорбления сменились овациями, то путь задабривания стал легче и завлекательнее. Шаг за шагом бедный Тургенев дошел до того, что преклонял свою седую голову под приговором буйного студента-социалиста, который снисходительно журил и поощрял его. Это постоит пятисот франков. В то время, когда в России бесновались испорченные молодые люди, сами не зная чего от нее требуя и какому делу служа, когда преступление совершалось за преступлением, растерянное общество не знало, чему верить и чего ожидать, Тургенев переводил на французский язык записки одного из этих несчастных, бежавшего из тюрьмы за границу, и печатал их с уважительным отзывом о нигилистах в одном из парижских журналов. Тургенев стал, наконец, символом какого-то неопределенного либерализма. Никто не заботился о его литературных произведениях. В нем чествовали политического деятеля, каким он никогда не был, хотя не прочь был казаться таковым, чтобы собаки не кусались, а ластились».

Катков, рассказывая о том, как Тургенев делал переводы записок «беснующегося, испорченного молодого человека, бежавшего из тюрьмы за границу», имел в виду эмигранта Павловского, который написал записки о пережитом им одиночном тюремном заключении. Кто-то из русских парижан привел его к Тургеневу, и тот стал хлопотать о помещении этих записок в «Temps». А этот очерк он снабдил сочувственным предисловием. Там говорилось, между прочим: «Автор принадлежит к тем молодым русским, слишком многочисленным в настоящее время, мнения которых правительство моей страны нашло опасным и заслуживающим наказания. Нисколько не поддерживая его мнений, я думал, что наивный и откровенный рассказ о тех страданиях, которые он испытал, не только вызывает сочувствие к его личности, но докажет и то, насколько предварительное одиночное заключение не может быть оправдано с точки зрения здравого законодательства. Вы увидите, что эти нигилисты, о которых говорят в последнее время, не так черны и не так зачерствелы, как их представляют».

12 ноября 1879 года повесть вышла во французском журнале «Le Temps», и сразу же на это предисловие отозвались «Московские ведомости». Б. Маркевич писал, что нигилист, опасный революционер, беглец из России, оказался под «сенью голубых крыл» г-на Тургенева. Он намекал, что и сам рассказ подвергся тургеневской литературной правке, что это «творение шустрого ученика по заданному ему учителем шаблону». Автор обвинял Ивана Сергеевича «в низкопоклонничестве и в заискивании и в «кувырканье» пред известною частью нашей молодежи». И все это – из жажды популярности перед молодежью: ради этого Тургенев готов плясать на каком угодно канате. Что за «постылый зуд популярничанья, так мало отвечающий достоинству его седых волос»? Теперь любой нигилист сочтет за благо «аттестацию», выданную Тургеневым. Ведь он признает первым их гнусное дело. «Поддерживая их былым авторитетом своего имени,