Побег - Олег Викторович Давыдов

— но опять вернувшийся так не вовремя! — Сидоров. На этот раз он мгновенно сориентировался и опрометью бросился на кухню — я почуял, что он хочет вооружиться, я готов ему дать был достойный отпор, но…

Бывают в нашей жизни случаи, благородный читатель, когда сопротивление вернувшемуся мужу становится невозможным! Когда женщина виснет на вас и упрашивает не доводить дела до беды — ради нее! — когда вы скованы по рукам и ногам невидимыми нитями условностей, когда каждый ваш шаг приносит ей невыразимое страдание…

Совсем не в такое положение попал я теперь, безупречный читатель, — совсем в другое, в двусмысленное положение я попал! — попал, прямо скажем, впросак (иначе не скажешь)! Ибо — в ту секунду, когда Сидоров бросился на кухню, вагинальные мышцы его жены резко сократились, и я почувствовал себя зажатым в тисках — в пасти удава я очутился, читатель! — я был блокирован и полностью обездвижен.

Сара дергалась, ничего не понимая, стараясь высвободиться из силков, в которые угодила вместе со мной, — она истошно закричала, с ней внезапно случилась истерика. А Сидоров, как неумолимый рок, уже стоял на пороге с кухонным ножом в руке. Услыхав Сарин крик, увидав нашу дикую пляску, он так и застыл, онемел — окаменел на пороге с отвалившейся нижней челюстью.

Говорят, что случаи женского вагинизма — зауряднейшая вещь. Не знаю! — во всяком случае, в моей практике это случилось впервые и должен сказать, дорогой мой читатель: не дай вам бог испытать что–либо подобное в жизни.

Хотя, с другой стороны, — ведь я нахожу в этом глубочайший мистический смысл. Это как–бы разыгрывалась мистерия, и — вы уже догадались! — мы с Сарой сейчас выполняли, пластически-наглядно моделировали миф об Уране и Гее. А Сидоров стоял над нами, как статуя Командора, держа в руках кухонный нож, — он олицетворял собой утраченное время, а его хлебный нож — серп Кроноса. Наконец Сара увидела мужа и от ужаса перестала дергаться подо мной — мы застыли в немой нелепой картине.

Из этого дикого положения, казалось бы, не было никакого выхода, и тут я подумал вдруг, что ведь это совсем другой миф. Конечно, читатель, — какие же мы с Сарой Уран и Гея?! — мы на них уж никак не похожи — ты только посмотри! — и, к тому же, совсем не похож на великого Крона жалкий Сидоров! — нет. Так кто же мы тогда, читатель? — вглядись! вглядись–ка попристальнее… Да неужто же ты не узнаешь? — ведь мы Афродита с Аресом, застигнутые хромцом обеногим Гефестом; Венера и Марс, пойманные Вулканом в его крепкозданные сети. Не хватало только, чтобы этот грубиян созвал соседей!

«Смех несказанный воздвигли, собравшись бессмертные боги», — подумал я и не смог сдержать улыбки. Читатель, искренно мне отвечай, согласился ль бы ты под такою сетью лежать на постели один с золотою Кипридой?

Моя улыбка вывела Сидорова из столбняка — он несколько раз вздрогнул, выпучил глаза, открыл пошире рот — он изрыгнул на пол свой завтрак и бросился вон из комнаты. Вот тут–то он уже и действительно напоминал поверженного Зевсом Крона.

Сара вновь билась в истерике…

Но я избавлю вас от дальнейших подробностей. И так уже мне приходило в голову, что всю эту сцену надо либо выбросить, либо уж целиком переменить — сделать ее символичнее, что ли? Например, вместо описания вагинизма, — я где–нибудь во время разговора с Сарой выглядываю в окно и с высоты двенадцатого этажа вижу, как во дворе сцепились две собачки. Согласитесь, в таком взгляде свысока есть свои преимущества: и овцы целы, и волки сыты. Но, читатель, сколько раз повторять: ведь я пишу исповедь, а в исповеди неуместен этот кинический аллегоризм.

* * *

Из ванны я вышел первым и, одеваясь, на свободе глазел по сторонам. Между прочим, заглянул и в ящик письменного стола, где обнаружил толстую папку. Открыл, прочитал заглавие: «ИНСТРУКЦИЯ Министерства здравоохранения СССР от 26 VШ 1971 г. № 906–14–43». С первых строк я убедился в том, что это тот самый документ, который я хотел достать в связи с побегом Марли из психушки, тот самый, ради которого пошел я с Томочкой Лядской на поэтический вечер, тот самый, из–за которого столкнулся я с Сарой в чулане.

Будет ли осуждать меня строгий читатель за то, что, уходя, я захватил с собой эту папку? Думаю — нет! Этим гармоничным аккордом я и закончу повесть о своем последнем посещении Сары Сидоровой.

Глава 4

 Сяо–Чу

Что вы думаете об этом, читатель? — о том, что произошло у Сидоровых? Я думаю, что это нечто вроде экзистенциального литературного приема. И вот что интересно: в сущности ведь, экзистенциальная ситуация — это такая ситуация, в которой некогда размышлять, а надо поступать, иначе кто–то поступит за вас. Согласны? — ведь только поступок без размышлений безусловно выявляет внутреннюю сущность человека; а размышляя, вы можете перехитрить себя самого.

Так значит, если вы со мной согласны, пойдем дальше: экзистенциальная литература, вообще говоря, — есть очень громоздкая декорация, которая выстраивается на глазах читателя, чтобы в конце концов герой, загнанный в ее тупик, продемонстрировал нам, кто он есть. Вспомним Печорина и Грушницкого! — что за бредовые условия дуэли, и это только для того, чтобы Грушницкий, человек глупый, но пожалуй порядочный в сравнении, скажем, со своим приятелем, драгунским капитаном, показал окончательно то, что мы о нем уже и без того знаем (ведь знаем, читатель), — показал это стоящему чуть ли не на одной ноге над обрывом Печорину — который в результате имеет теперь уже полное моральное право пристрелить его, как бешеную собаку. Печорин поступает, Грушницкий тоже вынужден поступать, мы получаем урок. Но Грушницкий мог бы и не стрелять. Но тогда не было бы и «Героя нашего времени» — Печорин бы расцеловался с Грушницким, а потом плюнул бы, да и сжег свой журнал. Или, как честный человек, женился бы на княжне Мэри. Но, читатель, простите — это уже не Лермонтов, а Марлинский.

Вернемся к Сидорову, ибо все–таки о нем здесь речь и обо мне. Чем не экзистенциальная ситуация? И Сидоров не вынес ее. А я? А мне всегда везет. Надо сказать, что бог хранит везучих людей от всякого рода экзистенциальных ситуаций и, уж по крайней мере, выводит их оттуда с честью — как Печорина — вот потому–то они