История частной жизни. Том 5: От I Мировой войны до конца XX века - Филипп Арьес

касается внешней стороны, то можно сказать, что американцы живут среди нас. Джинсы, фастфуд, восторженное потребление медиапродукции, американизмы в языке и речи, паломничество в капиталистическую Мекку — все эти признаки даже марсианина заставили бы заметить, что французы подражают американцам.

Однако что касается частной жизни, понимаемой во всей полноте ее интимности, — не будем забывать, что мы, авторы книги, все время стремимся избегать путаницы между жизнью повседневной и жизнью частной, — то здесь нам напоминает о французской специфике груз прошлого. Любой медийный месседж из-за океана интерпретируется по-новому, в зависимости от нашей коллективной памяти. Деколонизация удивила воскрешением доколониальных культур, которые считались навсегда погибшими. Включение Франции в американскую сферу влияния, неявная форма технической и управленческой колонизации, не вырвало частную жизнь с корнем. Впрочем, именно сила — а может быть, и честь — американской империи заключается в распространении и поддержании своего влияния без уничтожения национальной идентичности народов, которых нельзя назвать «порабощенными», поскольку они по собственному выбору примкнули к «модели», не разрушив своих столетних обычаев. В предисловии к французскому переводу книги Дэвида Рисмена «Одинокая толпа» Эдгар Морен писал: «На протяжении уже нескольких лет мы не просто ищем в американской литературе проявления чего-то необычного или футуристического, но начинаем благодаря ей пристально вглядываться в самих себя». Это эффектное утверждение кажется нам спорным. Французское общество существует «на двух скоростях». Конфронтация старой французской культуры и синкретической американской выявила их сходство, подчеркнув различия. Столь желанная модернизация Франции происходит через технико-управленческую адаптацию американской «модели», поскольку США находятся в авангарде этого процесса. Чтобы «оставаться на месте», надо очень быстро двигаться вперед. Однако частная жизнь и ее тайны могут существовать на малых скоростях. Со своих небольших перенаселенных островов японцы отправляются на покорение Америки, экспортируя не людей, а свою продукцию. Что это? Наступление «японской модели»? Или же Франция изобретет свое собственное будущее, безусловно подчиненное мировым экономическим целям, но уважающее культурный «фундаментализм»? Его никто не собирается отрицать, и сутью его является «частная жизнь», неуловимые коды которой в конечном счете понятны только нам.

Софи Боди-Жандро

ПРОЗРАЧНАЯ МОДЕЛЬ: ШВЕДСКОЕ ОБЩЕСТВО{128}

Швеция — одна из немногих стран, которая наравне с США притягивала воображение французов. Сексуальное эльдорадо 1960-х годов, полное пышнотелых Анит Экберг, роковых Грет Гарбо и болезненных бергмановских героинь, Швеция манила целое поколение латинян, вскормила их «эпинальскими оттисками»{129}, поражающими воображение блондинками и свободой. Но страна, изобилующая красивыми мужчинами и женщинами, богатыми и счастливыми, постепенно превратилась в страну мрачную, населенную скучными, болезненными, склонными к самоубийству людьми; теперь это мир «шведских семей»[202], «отвязного секса»[203], «людей вольных нравов в поисках любви»[204], в общем, «мир потерянного счастья»[205]. Была ли хваленая и в то же время хулимая шведская модель, этот северный мираж, лишь воображаемой проекцией желаний и страхов французов? Во всяком случае, идиллия кончилась. Государство всеобщего благоденствия превратилось в государство, которое вмешивается в жизнь граждан и больше не входит в список наций-моделей; middle way, «третий путь» прошлого в настоящее время сделался утопией. Сегодня стало хорошим тоном обличать контрмодель, «мягкую диктатуру», «нежный тоталитаризм».

И повальное увлечение, и последовавшее за ним разочарование не случайны. Шведская модель, экономическая и политическая{130}, но в первую очередь общественная, существовала и частично существует и ныне. Термин «модель» (необходимо заметить, что это слово было придумано за пределами Швеции) очень показателен. Тогда как говорят об американизации французского общества, об американском мифе («каждый может в один прекрасный день разбогатеть») или даже об американских ценностях, шведская модель отсылает к понятию образцовости. Слово имеет не только материальный или политический смысл, но философский («счастье»), даже моральный… Философ Эмманюэль Мунье в далеком 1950 году, задаваясь вопросом о том, что есть счастливый человек, отвечал на него: «Шведы. Они являются первыми свидетелями счастливого города»[206].

Шведская модель в большей степени, чем это может показаться, — это модель социальной этики. В том, что она вне всяких подозрений{131}, в претензиях на универсальность (пацифизм, помощь странам третьего мира, социальная солидарность, уважение прав человека), в том, что за идеологическую основу взяты консенсус и прозрачность, шведская модель представляет собой новый социальный порядок.

В этом отношении весьма значимо различие между частным и публичным в Швеции. Раскрытие тайны, деприватизация, публичное управление частным. Это смещение границы, каким бы специфически шведским оно ни представлялось, является образцовым. В действительности в этой стране — которая, парадоксальным образом, сама себя называла «северной Францией» — французы больше, чем другие народы, искали изменения социального порядка. Однако сегодня этика абсолютной прозрачности общественных отношений и идеальной коммуникации воспринимается во Франции как вмешательство в частное пространство индивида. Модель «антитайны» стала недопустимым империализмом.

МОДЕЛЬ АНТИТАЙНЫ

На самом деле эта модель касается всех сфер общественной жизни, вплоть до самых «частных». Отсюда — открытость частной жизни публике, возможно более сильная в Швеции, чем где бы то ни было: одержимость общинной и социал-демократической этикой приводит к полнейшей прозрачности всех отношений и связей, всех областей социальной жизни.

Деньги без тайн

В отличие от того, что принято во Франции{132}, в Швеции деньги не относятся к сфере конфиденциального. Материальный успех признается обществом и выставляется напоказ, как в Соединенных Штатах. Более того, декларации о доходах находятся в общем доступе, любой человек может поинтересоваться фамилией, домашним адресом, гражданским состоянием всех налогоплательщиков страны, как и их заявленными доходами, — все публикуется Министерством финансов. Наконец, попытки уйти от налогов предаются гласности: это тоже практически узаконено. Фискальные органы открыто признают (например, в печати), что доносительство предосудительно с моральной точки зрения и что оно тем не менее широко используется: требования прозрачности превалируют даже в этическом плане{133}.

Открытость официальных документов

В этих же целях действует хорошо известный принцип «свободного доступа к официальным документам»{134}. Основываясь в значительной мере на законе о свободе печати от 1766 года, закон о свободном доступе гарантирует каждому право знакомиться с официальными документами, то есть со всеми составленными или отправленными при помощи национальной или местной общественной службы. Существует возможность пользоваться документами на месте и копировать; более того, если кто-то столкнется с отказом в предоставлении ему информации, он может сразу же подать в суд. На практике право доступа к документам ограничено положениями закона о соблюдении тайны, что исключает свободный доступ к определенным документам (национальная безопасность, оборона, конфиденциальная коммерческая информация и