Сказки - Наталья Кодрянская

сын его, Серебряный, воротился, прибежал со всей своей пестрой свитой на голубой берег. Но сын, хоть и был таким же пушистым как раньше, а глядит строго.

— Что с тобой, — спрашивает царь, — что ты видел в заморских краях, чему научился?

— Многому, — говорит Одуванчик, — а главное тому, что всего лучше быть дома.

И вспомнил он, как на чужбине синицыным гнездом был и вниз головой висел.

— Эх, — думает Марфинька, — а вдруг синица из меня тоже гнездо вздумает вить? И понесут меня синички в клювах через синее море? А плавать-то я не очень умею. Пойду-ка я лучше домой под березу.

Так и сделала.

ЗАЯЧИЙ РАЙ

Повесила Марфа замок, золотой лопух, на дверь своей норки, и с узелком немудреного заячьего добра в одной лапе, а в другой корзинка с гостинцами, вышла в путь-дорогу к заячьему раю проведать отца.

— За синими долами, где в одну алую стежку небо с землей сходится, прямой путь, — напутствовал Марфу еж.

— О! о! о! — пела по заячьи Марфинька, скача по лесу.

И размечталась зайка: «как бы мне попасть в незнаемые страны: за волчьи тропы, за утиные болотца, за барсучьи леса, где заячий рай раюет?» И не заметила, как встал вдруг перед ней белый песчаный город, окружен высоким валом.

— Кто там ходит? — окликнул Марфиньку черный карлик, нос пупыркой.

Весь закован в блестящие латы, он грозно расхаживал по валу.

— Я странница Марфа, иду в заячий рай к отцу в гости, — и потянулась лапой куда-то за солнце, где этот рай раюет.

— Не махать лапами! — заорал на Марфиньку черный часовой: он еле на ногах удержался от поднявшейся песчаной тучи.

— Ты покалечила своими лапами немало нашего народу, и за это ответишь! — грозно пальцем указывая на Марфу, добавил подошедший к черному часовому тощий, ровно иссохшая былинка, носатый карлик, и спесиво принялся поправлять высокий, как сахарная голова, острый колпак.

Зайка от страха просто окостенела: перед ней на валу было видимо-невидимо черного народу.

— Да это никак самые настоящие муравьи! — подумала Марфа, разглядев под высокой сахарной головой недобрый муравьиный глаз.

Одним прыжком переметнулась Марфа за белую стену муравьиного царства и снова шла к небу, в дорогу недальнюю-неблизкую, туда, где заячий рай раюет.

Она бежала все быстрей на своих длинных заячьих ногах, прыгая через кусты и кочки. Незаметно пришел вечер, вышла луна, и обернувшись серебряным яблоком, медленно покатилась по небу.

В тихий вечер на сон грядущий рассказывают птицы деревьям сказки. Слушать их-не переслушать, Марфинька уж как навострила уши. И тихий вечер собирал эти сказки и укладывал, как в колыбель, в сердце зайки.

Но когда за большими птицами и самая малая пичуга, начав страшную сказку про одноглазого великана, перепискнула свое «жили-были» — незаметно поднялся ветер, собирая со всех четырех концов ветрова царства черные тучи. И полил дождь.

В лесу стало так темно, в закопченной трубе и то веселее.

А как клюнула, сверкая меж черных стволов, молния, зайка до того испугалась, земля и небо гремят! И у первой попавшейся лачуги принялась колотить в дверь кулаком:

— Отворите!

Дверь неслышно, пятясь, раскрылась, и два медвежьих глаза щелкой глянули на зайку. Это был годовалый медвежонок, против зайки великан.

— Где твоя мамка? — оробев, спросила Марфинька.

— Нет у меня мамки, охотники уволокли, пропала: один в лесу управляюсь. А ты кто такая, чего по лесу ночью бродишь?

— Я странница Марфа, иду проведать отца, ищу заячий рай.

— Ну ладно, ступай отогревайся. Ишь, водица-то с тебя ровно с рябастой березы.

Медвежонок обошел вокруг зайки и заковылял к огоньку греть чайник. Марфинька уселась на лавку. Лавка была крыта красным ковром — вышито мелким крестиком: медведихи работа.

Медведь уселся на табуретку, и растопыря лапы, как в зеркальце гляделся в свои горячие ладошки; его никакая гроза не пугала.

Сверчок за печкой чурикал, продолжая прерванную песню:

Бу-у-бу,

Ужо все вы, медведи,

Носолапы-мохнаты,

Нету на вас пропаду,

Уйму.

— А ты скажи, странница, ты что видела, или чуем знаешь, на что глаза востришь, уши сучишь? — говорил медвежонок, подкидывая в печку сосновые шишки.

— А вот послушай, ведьмедюшка, — подала голос, отогревшись, Марфа, — скажу тебе, что птицы на ночь деревьям сказывали.

— Я люблю неправдашные сказки! — медвежонок подцепил коготком с уголька золотую искру, и в его лапах заиграли, переливаясь, разноцветные огоньки.

— Да уж чего, не наши. Я с птичьего голоса записала, боюсь спутаться, — Марфинька полезла в свою корзинку и вытащила кленовый листок.

— Козий! — обрадовался медвежонок, — кленовый! Козы клен любят. Ну, сказывай!

Но свалявшийся листок был таким неказистым, весь измятый, разорванный, и в чем только держалась его кленовая душа! Самой козе не прочесть.

За печкой пел сверчок:

Бу-у-бу,

Ужо все вы, медведи,

Косолапы-мохнаты…

— Мо-ох-наты-косо-лапы, — подхватил медвежонок, в лад раскачиваясь на табуретке, — бу-у-бу.

Сверчкова да медвежья песня пуще всякой подушки ко сну клонит.

Свернувшись в трубочку, кленовый листок скатился с колен Марфиньки под лавку. Под лавкой расправился. И вся пичужья сказка ярко на нем выступила, как печатная.

В саду, у короля желтых роз, родилась дочь — белая роза. И уж как берёг, как лелеял ее король. Махровые маки, зоркие нянюшки, день и ночь склонясь над ней, жались друг к другу стеной. И медовой пчелке не дозволено было до нее касаться. А садовику-клопу велено за сто верст обходить ее травяную постельку. И было у нее три брата, нет четыре, и пять сестер, но по красе им было далеко до сестрицы — белой розы.

— А у меня, поди, тысяча братьев и тысяча тысяч сестер, — вспомнил кленовый листок своих сестер и братьев в блестящих зеленых одеждах, и всех их сразу увидя, улыбнулся.

Как-то в полночь в сад короля роз прилетел северный ветер, и на вьюжных крыльях унес белую розу в страну полярной ночи, где умирал юный принц, последний из рода Нойдов.

А как взглянул он на белоснежную королеву, потеплело у него на сердце. И в тот же час злой недуг ушел от него за льды, за ледяные скалы, и там рассеялся. И прижал счастливый принц к груди белую розу — свою невесту.

— И что так Марфиньке в сказке полюбилось? — недоумевал кленовый листок, — ничего необыкновенного, и без всяких медвежьих огоньков.

— Меня тоже сорвал северный ветер и унес от родимого клена, и