Сказки - Наталья Кодрянская

не попадись я на пути в лапы к зайке, я, кленовый царевич, давно бы женат был на прекрасной принцессе, на белой розе! — засыпая под сверчковую колыбельную, хрустел кленовый листок.

Давно отгрохотала гроза. Прошла ночь. Сверчок перепел в который раз свою песню, и подвали к брюшку перинку из медвежьих оческов, спал под теплой печкой.

И только одному медвежонку не заснуть было во всю ночь.

— Подымайся! — говорил он, легонько тряся за плечо зайку, — а то я тебя нечаянно съем, время завтракать!

Марфинька оправила себе уши. За ручку попрощалась с медвежонком. И дальше в путь к заячьему раю.

А тут поднялось солнце, озолотило верхушки дерев, проснулись птицы, поползли букашки кто куда, всякий зверь раскрывает окна и двери своего жилья.

— С добрым утром, красное солнце!

Еле-еле бредет Марфа, зуб на зуб не попадает. Небось вчера в грозу лапы промочила. Замаялась, села на траву и заплакала:

— Заячий рай, где ты, заячий рай?

А лапы идти дальше отказываются.

Хорошо, что знакомый грач сжалился над Марфинькой и уговорил заячьи лапы отвести Марфу домой.

— А в рай? — плакала зайка.

— В другой раз, я сам тебя поведу, — обещался грач.

У постели зайки сидит Еж Ежович.

— Хорошо еще, только носом хлюпаешь, — выговаривал Марфе еж, — а то, долго ль, трясовица схватит!

— А я ее не схвачу!

— Она тебя схватит! — сердился на зайку еж.

— А расскажи мне, Еж Ежович, какой такой этот заячий рай? — просит Марфа, а глаза у зайки как два вареных бурачка.

— Да какой же еще, известно: капустка там, что твоя береза, такая высоченная, и лапами кочан не обнимешь, а морковка рыжая, скачет по дорожкам, чтобы зайцам вдоволь лакомиться. Да и веток еловых и вербочек вороха нарублены, то и знай грызи.

— А солнце ярко светит? — не унималась зайка, а у самой нос пунцовой редиской полыхал.

— Уж так светит, что… — поглядывая не без тревоги на пунцовый нос зайки, сказал еж, — что просто невтерпеж.

Марфинька и еще хотела бы ежа расспросить, но еж поднялся, закутал зайку потеплей, чего-то пошептал, подул, и пошел в свою нору.

— Ишь, егоза, чего задумала, — ворчал еж себе под нос, — покажи ей заячий рай, отца проведать. Да ведь без пропуска все равно в заячий рай не пустят. Сидела б лучше дома, у птиц песни перенимала. А то «о! о! о!» и вся твоя заячья музыка.

В норе, не зажигая света, улегся еж, протянул лапу, вытащил за зеленый хохолок из земли дикий лук, поел, и спать.

Сны ежиные, что райские, чудами и дивами через край полны.

СВАДЬБА МАРФИНЬКИ

ел заяц Рыжик по знакомой тропке, где каждый куст ему брат, каждая травка сестрица, и как-то равнодушно смотрел по сторонам — или мир для Рыжика тесен стал? Как вдруг слышит: стонет кто-то. Рыжик на зов бегом. В двух шагах от проезжей дороги в ушастых лопухах лежала зайка Марфинька. На перегонки скача с лихим кузнечиком, зашибла ногу, двинуться не может. Рыжик, не долго думая, взвалил зайку себе на плечи и понес домой. Мама-зайка Марфиньку приласкала, нос ей вытерла платком, утешила, дала поесть и уложила на печку отлеживаться.

А как лето пришло, нарядной толпой высыпали на свет Божий цветы: пройтись, погулять и на поле, и по лесу, и у самой реки — кто посмелей, те и в воду полезли. А Марфинька, хоть и вылежалась, но быть навсегда ей хромой. Ну, не беда — много бед и не таких еще по миру бродят. Марфинька не только на заячий глаз красотка: небольшая, в меру толстенькая, вся-то мордочка в круглых рыжих веснушках, а глаза такие раскосые, даже зайцам на удивление.

Думаешь, Марфинька вербами любуется, ан вовсе нет: Марфинька одуванчиком увлеклась. Жизнь у Марфиньки полна неожиданностей. Вот за ее раскосые глазки, да за круглые веснушки, влюбился Рыжик в Марфиньку без ума. Знать, скоро быть свадьбе: идти Марфе с Рыжиком под венец.

Постирала Марфинька свой единственный передник и повесила на куст, пускай сушится. А передник и расскажи все ветру про Марфиньку, что и сирота она и бесприданница, только и есть у нее, что он, передник.

А ветер взял да и вывел о том лисе узор на окошке, прожужжал медведю уши, всполошил бабочек, растрогал до слез ромашки. Вышли слезы росинками, солнце их выпило, да все про Марфиньку и проведало.

И пошла та весть от цветка к цветку, от птицы к зверю, и тут каждый стал готовить приданое Марфиньке, кому что по душе и по силе.

Что ни день стали прибывать подарки в заячью норку.

От лисы перина, тем и дорогая, что собственная лисы работа. Барсук, запершись у себя на ключ, чтобы ему не мешали, из собственной щетины сделал целый набор щеточек и щеток: одну Марфиньке для непослушного вихорка на макушке, другую Рыжику для усов; зубных щеток тоже не забыл. Вылез барсук на волю заметно полысевший, особенно на темячке, откуда легче всего ему было щетину вырывать: благо не каждый день подарки делать. От вороны сафьяновый кушак с заговором от боли в ушах, от злых собак, да от лихого охотника. А волк так ни до чего и не додумался, а только дал себе честное слово, что если встретит Рыжика, то его не съест, и вообще никого из их заячьей породы никогда и ни за что не тронет.

Были еще и другие подарки попроще, но Марфинька всему искренно дивилась и радовалась: знала, что ведь от чистого сердца.

А всех больше удивил Михайло Иваныч. Много ему пришлось помыкаться с подарком. Миша долго ломал себе голову, чего бы такого достать для Марфиньки, чтоб всех удивить. Да так ничего и не придумал, только башка затрещала, стал затейник охать, кряхтеть и решил маленько соснуть.

И снится Мише, идет он по незнакомой тропе. Кругом скалы, кручи и пропасти. Упадешь — не выберешься. А тут вышла луна. То серебряным рукавом махнет, то высоко над горами из-за туч выглянет и поманит к себе. Все выше да выше по самому небу идет Михайло Иваныч. В пять рядов горы-облака, потонул было он в облаках, еле-еле выкарабкался. Теперь никак по радуге тропа, по красным, зеленым ступеням подымается Миша. Как вдруг прямо перед ним стеклянный дворец, все насквозь видно. Приложил Михайло Иваныч лапу к глазам, больно свет яркий. И видит, в одном углу