Сказки - Наталья Кодрянская

Вот мы и в лесу.

Сразу посвежело, о жаре и помину нет. Деревья, кусты, трава от теней и солнечного блеска в мигающих радужных переливах.

Вдруг проберется сквозь густую листву яркий луч и сверху донизу осветит елку. И увидишь ее всю насквозь: стройный ствол, дрожащие иголочки на ветвях и весь тот маленький мир, что живет у ее ног. Копошатся труженики муравьи, а красные букашки зацепились друг за дружку и идут караваном. Еловые шишки, наполненные душистой смолой, крепче пахнут, а высокая лесная ромашка подымает к солнцу опущенную головку и еще больше вытягивается на своем тоненьком стебле.

В терему в орешнике живут наши старые друзья: Рыжик, Марфинька и их дети. Зайдем проведать ушатых.

За то время, что мы с ними не встречались, Марфинька ничуть не изменилась: все те же золотые одуванчики-веснушки рассыпались на мордочке. А у Рыжика на шерстке взблеснула седина.

Деток у них трое: старшая Акуля, а какая она рукодельница, ни у зайцев, ни у белок другой такой не сыщешь: как примется вязать, всей семье на зиму штанов навяжет.

Толстый паук, развесивший под самым заячьим домом свои сети, позавидовал акулинину мастерству. «Какова работа! И краше и прочнее чем у меня получается. Попадись муха или комар, из такой сети не уйдешь!» Созвал паук своих сыновей паучат. «Ступайте, говорит, дети, к Акуле, да постарайтесь выведать ее тайну: как бы нам такие сети сплести. А не то, просто этащите». Пошел старший сынок, по дорожке прыгал, по веткам летал и добрался до заячьего дома. И прямо к пряже-лежала на столе перед Акулей. Увидела Акуля: большенный паук пряжу к себе тянет, испугалась, а Марфинька щелк его в нос. Испугался паук пуще Акули, да скорей на попятный — во двор; влез на пенек, выпустил нитку, и через сучки и ветки домой.

Пошел второй сын. Шел он шел, вот и заячий дом, да очень устал, и уснул на пороге. Подметала в ту пору Акуля избу, вместе с сором вымела паука из избы. Ждать-пождать, нету сына. Небось от пыли отряхивается! Подумал старый паук, и посылает меньшого: этот был самый проворный, и какие жужливые мухи, все его боялись. Шел паук по веткам, летел, перебрасывался, выглядывал да высматривал. А когда в заячьем доме все уснули, влез в окно, и из-под подушки у Акули вытащил голубой чулок, и долго не разваживаясь, потащил в свое паучье гнездо. Сграбастал старый паук акулин чулок, развесил между веток, сел в сторонке, и ждет улова.

Долго ждать не пришлось, две глупые мухи, увидя голубой коврик, поплясали на нем, покружились, лапки вытерли, и улетели. Глазам не верит паук, что за особенная пряжа: с виду и прочнее и гуще паутины, а муха не вязнет. И остался паук ни с чем! Поутру проснулась Акуля, лапу под подушку сунула, хвать, а чулка нет, и в рев. «Маманя, чулок пропал! новенький, голубой, нету!» Обыскали весь дом, все углы и щелки, и мышкину норку обыскали, нет чулка. Вышли во двор, глядь, а чулок меж кленовых веток висит-болтается. И как его туда угораздило — зайцы так и не узнали, чьи это проказы. С той поры стала Акуля на ночь свое вязанье на ключ запирать, а чулки под себя прятать — умница!

Вторую рыжикову дочь зовут Параша. И какая Параша затейница кушанье готовить, такие щи на бузинном цвету сварит, зайцы ели, не нахвалятся, а случись гости, который-нибудь да непременно объестся, так все и знали. А какие ставила соленья и варенья, лесничего Мишу не проведешь, в этом у него понятие, как у выдры на рыбу. На заячьих именинах уписывал он горшки, да и на дом еще дадут.

Позавидовала Параше лиса и взялась испортить повариху. Позвала ее к себе в гости, накормила и напоила лисичьей ботвиньей, а на загладку поднесла ковшик противного зелья, будто помогает от сглазу, хоть Параша на сглаз и не жаловалась, а так наперед — от лисьего чистого сердца. С той поры Параша сама не своя: варенье так насолит, что и в рот не возьмешь, а в соленье сахару навалит, тоже и с перцем путала и с луком ошибалась. Сколько добра извела. «Видно, лиса чем лихим тебя опоила!» говорит ей мать, а Параша как завоет, не только по всему лесу, а и за лесом слышно.

Лесничий Михайло Иваныч зайцев приятель, да и для лесного порядку, «это не дело, говорит, лисам зайцев обижать не полагается». Пошел к лисе и напрямик: «Чем ты, рыжая, девку опоила?» А лиса и говорит: «Ботвинья была на первое, потом гречневая каша, а на загладку поднесла ковшик полынного квасу. Я ничего плохого не думала». Медведь сразу понял, что это от наговорного полынного квасу: Параша ему жаловалась на горький вкус, и бегают в глазах звездочки. Лисе он кулаком погрозил: «доберусь!» А сам к Рыжикам. Ухватил Парашу за лапу и потащил за собой на речку. Параша рада и в речку, только б от лисьего квасу очухаться.

Поплевал Михайло Иваныч себе на ладоши, пошептал чего-то, потом зачерпнул полную горсть воды из речки и велит Параше выпить и горло прополоскать не дыша. Параша исполнила наказ медведя, и все как рукой сняло: ни горького вкуса, и звездочки не прыгают. И сразу повеселела повариха: среди заячьего народа нет веселее Параши, а ее стряпня на весь лес гремит.

Есть и сынок у Рыжика, звать Афанасий.

Афанасий выдумщик, так не только у зайцев, но и у волков говорят об Афанасии. Сделал Афанасий из деревяшек ну точь в точь две заячьи лапы. Примется Марфинька за стирку, а деревянные лапы в корыто полезут: и трут, и перевертывают. А Марфинька только воду подливает. Так в четыре лапы работа куда спорее. А примется Марфинька печку топить, деревянные лапы тут как тут, им своя работа: знай солому в печку подкладывай, а потом золу загребут, у Марфиньки руки всегда чистые, и мыла меньше выходит. Ай да сынок!

На дворе стемнело, кто-то бродит. Это там, за речкой, вышла ночь: слышны ее шаги по лесу.

Тут Афанасий проделал щелку в занавеске, впустил лунный луч, и заячий теремок вдруг осветился.

Надо прощаться и уходить. Да и хозяевам дать отдых.

Марфинька все чаще стала ладошкой рот себе прикрывать, позевывала, косит больше обычного, на нас Рыжику украдкой глазком показывает — гости, мол, засиделись, зайцам