Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

Этот незаслуженный успех больно уколол Достоевского. Пушкинские торжества все больше и больше превращались в дуэль двух идей, двух людей. С одной стороны, европейца – образованного, приобщенного к культуре, либерала и скептика; с другой – безраздельно русского, страстного патриота, мечтателя.

* * *

На следующее утро 8 июня настал черед Достоевского обратиться с речью к толпе. Он встал перед нею – тщедушный, бледный, взлохмаченный, нервно размахивал руками, говорил срывающимся голосом. Начал свою речь Достоевский словами: «Пушкин есть явление чрезвычайное и, может быть, единственное явление русского духа, сказал Гоголь. Прибавлю от себя: и пророческое». И с первых его слов зал был покорен.

Взволнованно, убежденно он утверждал, что Пушкин первый своим глубоко прозорливым и гениальным умом и чисто русским сердцем своим отыскал и отметил главнейшее и болезненное явление нашего интеллигентного, исторически оторванного от почвы общества, возвысившегося над народом. Он отметил и выпукло поставил перед нами отрицательный тип наш, человека, беспокоящегося и не примиряющегося, в родную почву и в родные силы ее не верующего, Россию и себя самого в конце концов отрицающего, делать с другими не желающего и искренно страдающего. Алеко и Онегин породили потом множество подобных себе в нашей художественной литературе.

Он первый дал нам художественные типы красоты русской, вышедшей прямо из духа русского, обретавшейся в народной правде, в почве нашей, и им в ней отысканные. Свидетельствуют о том типы Татьяны, женщины совершенно русской, уберегшей себя от наносной лжи, типы исторические, как, например, Инок и другие в «Борисе Годунове», типы бытовые, как в «Капитанской дочке» и во множестве других образов, мелькающих в его стихотворениях, в рассказах, в записках, даже в «Истории Пугачевского бунта».

Пушкин был воплощением национального «гения» и был способен воплотить в себе гений чужого народа. Да, в Европе были величайшие художественные мировые гении: Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры, но ни у кого из них не видим мы этой способности, а видим ее только у Пушкина. Не в отзывчивости одной тут дело, а именно в изумляющей полноте перевоплощения. Способность эта есть всецело способность русская, национальная, и Пушкин только делит ее со всем народом нашим, и, как совершеннейший художник, он есть и совершеннейший выразитель этой способности, по крайней мере в своей деятельности, в деятельности художника. Народ же наш именно заключает в душе своей эту склонность к всемирной отзывчивости и к всепримирению и уже проявил ее начиная с петровской реформы не раз.

Пушкин выражал Россию в ее всемирном предназначении. И эта Россия, которую он так прекрасно воспел, должна стать духовным лидером морального прогресса. Именно с нее начинается возрождение Европы, ибо она единственная обладает еще первородной христианской верой. А русская душа, гений народа русского, может быть, наиболее способен из всех народов вместить в себе идею всечеловеческого единения, братской любви, трезвого взгляда, прощающего враждебное, различающего и извиняющего несходное, снимающего противоречия. Это не экономическая черта и не какая другая, это лишь (нравственная) черта, и может ли кто отрицать и оспорить, что ее нет в народе русском?

Мало-помалу речь Достоевского становилась проповедью, литературным пророческим учением. По мере того как автор продвигался в мессианской речи, наэлектризованная толпа усиливала овации. Когда он, обессиленный, почти потерявший голос, замолчал, она дошла до исступления. Речь Достоевского произвела огромное впечатление на слушателей. Присутствующие были настолько потрясены этой речью, что совершенно незнакомые люди обнимали друг друга, давали слово измениться и быть лучше. Некоторые даже падали в обморок.

Сразу после выступления Достоевского к нему обратился И.С. Аксаков: «Вы сказали речь, после которой И.С. Тургенев, представитель западников, и я, которого считают представителем славянофилов, одинаково должны выразить вам величайшее сочувствие и благодарность». «Я считаю, – продолжал Аксаков с кафедры, – речь Фёдора Михайловича Достоевского событием в нашей литературе. Вчера ещё можно было толковать о том, великий ли всемирный поэт Пушкин или нет; сегодня этот вопрос упразднён; истинное значение Пушкина показано, и нечего больше толковать!»

Выходя из залы, Тургенев встретился с группой лиц, несших венок Достоевскому; в числе их были и дамы. Одна из них, по-видимому разочарованная речью Тургенева, невежливо оттолкнула его со словами: «Не вам, не вам!» Общество любителей российской словесности единогласно избрало Достоевского своим почётным членом. Достоевский был увенчан огромным лавровым венком. Ночью Достоевский поехал к памятнику Пушкину и положил к его подножию свой венок.

* * *

Журнальные отзывы о речи Достоевского были самые восторженные. Даже в простых отчетах о заседании говорилось:

«Передать речь Достоевского невозможно: глубже и блистательнее ее нельзя себе ничего представить; форма в ней так слилась с содержанием, что никакой отчет не даст и приблизительного понятия о ее силе… Когда Достоевский кончил, вся зала духовно была у ног его. Человеческое слово не может претендовать на большую силу… Может быть, никогда еще стены благородного собрания не были потрясаемы таким громом рукоплесканий, какой раздался вслед за заключительными словами Достоевского. Это был ураган. Многие плакали, возбуждение иных доходило до обморока…»

Широкое распространение получила фраза, которой писатель истолковал смысл поэмы Пушкина «Цыганы»: «Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость. Смирись, праздный человек, и прежде всего потрудись на родной ниве» – вот это решение по народной правде и народному разуму».

В журнале «Неделя» (1 февраля 1881 года) О. Миллер писал: «Достоевский горячо любил Пушкина, горячо любил народ русский – любил «через край», как того не следовало, по мнению людей, во всех чувствах своих и помыслах «умеренных и аккуратных». В этом разгадка того, что произошло в Москве. Достоевский говорил о Пушкине так, как он лишь один был способен, выливал в словах свою душу, без малейшей заботы о том, что подумают и что скажут». По-видимому, к этим «умеренным и аккуратным» автор статьи отнес Тургенева.

К. Случевский («Славянские известия», 2 апреля 1889 года) писал, что «Достоевский своею огненною речью неожиданно дал этому празднику душу, объяснил смысл. Действительным откровением явилась эта речь и сделала из праздника настоящее торжество. После долгого царства отрицания и сомнения историческая речь Достоевского явилась первою и в те мрачные дни единственною положительной богатырской силою, явилась в устах волевого человека».

В журнале «Дело» (№ 7, июль 1880 года), который был рупором левых революционных кругов, неизвестный автор указывал грандиозный размах празднеств и признавал особое значение речи Достоевского: «Речь Достоевского несомненно талантлива, горяча и искренна; прибавьте к этому дух мистицизма, проникающего ее с начала до конца, и вы до некоторой степени поймете то сильное впечатление, которое она произвела на слушателей… Глубокая вера слышна в его словах. Несомненная любовь к народу