Иван Тургенев. Жизнь и любовь - Полина Ребенина

чувствуется в его речи, и вместе с тем прочтите «Речь», у вас останется некоторое недоумение, и вы останетесь в каком-то тумане. Он не говорит, а проповедует, и так как проповедь его глубоко искренняя, то понятно, что этот оригинальный характер ее еще более действует на нервы слушателей… Важно, что Достоевский признал за русскими скитальцами (революционерами. – П.Р.) «право на страдание». И это знаменательно слышать из уст художника, нередко в своих романах представлявшего скитальцев «извергами и чудовищами»!.. Так, вероятно, поняла это место и та молодежь, которая сделала овацию Достоевскому».

Однако гораздо полнее и ярче передал впечатление, произведенное на слушателей пушкинской речью Достоевского, Александр Амфитеатров, который сидел недалеко от сцены. «Речь эта, – пишет он, – мало сказать, взволновала и потрясла внимавших ей, – нет, она ошеломила, раздавила, ослепила эту избранную публику, съехавшуюся на праздник интеллигенции со всех концов России. Мне просто жутко вспоминать, – продолжал Амфитеатров, – эту эстраду, как бы световыми ореолами осененную или огненными языками озаренную, где рядом, бок о бок сидели Тургенев, Достоевский, Писемский, Островский, Майков, Полонский, Ключевский, Глеб Успенский, П.И. Чайковский, Н.Г. Рубинштейн, Н.С. Тихонравов и другие!.. Я видел и слышал всех этих людей и в том числе «и Его». Не удивляйтесь большой букве! Стоит! Его… Ибо Достоевский – это тот, от кого, или нет, лучше: то, от чего русскому человеку некуда деваться, даже если бы он того хотел. А какой же русский человек хочет уйти «отделаться» от Достоевского?..

Да, я видел и слышал Его и – как! В минуты величайшей моральной победы, какую Он когда-либо одерживал, в минуты, когда Он, вековечный страдалец, вдруг был весь осиян удачей и славой, в минуты Его, мало сказать триумфа, – нет, вернее будет апофеоза… Вот она – как будто сейчас передо мною – странная фигура: рыжеватый, бледнолицый человек… Слышу странный, полный нервной силы, высокий, тенороватый голос…

И Бог знает, что было в нем, в этом голосе, но все мы, тогда весь зал, сразу вдруг почувствовали, что с нами говорит Некто… То, что я слышал из уст Достоевского, не было ни красноречием, ни ораторством, ни «речью», ни даже «проповедью». Лилась огненным потоком подобно расплавленной лаве, гласная исповедь великой души, самоотверженно раскрывшейся до глубочайших своих тайников – затем, чтобы себя хоть до дна опустошить, но нас, слушателей, убедить и привести в свою веру. Я не знаю, был ли Достоевский вообще «хорошим оратором». Очень может быть, что нет. По-моему, так говорить, как он тогда, человек в состоянии только однажды в жизни. Высказался – весь до конца выявился и довольно, не жаль и умереть, – вправе!»

Амфитеатров пишет, что выступал Достоевский перед публикой, вовсе не так уж расположенной принять его в учителя. Его слушала либеральная интеллигенция, демократы, социалисты, народники, ученики и поклонники Добролюбова и Чернышевского. Казалось, что трактовка Пушкина как воплотителя русских национальных идеалов и пророка «всечеловеческого единения» должна была вызвать резкую критику, но случилось наоборот: «С последним словом – вдруг что-то вроде землетрясения. Тысячная толпа сразу вся на ногах – стремятся к эстраде, гром, рев, вой, истерические взвизги. Сколько времени это продолжалось, ей-богу, не знаю: мгновенье совсем остановилось. «Стой солнце, и не движись луна». Думаю, что для того, чтобы публика очувствовалась… понадобилось не менее полчаса».

Отзывы о речи Тургенева были значительно скромнее. Михайловский, относящийся к западникам, в «Литературных заметках» решительно оспаривал один из главных тезисов речи Тургенева – о возрождении в последние годы интереса к Пушкину и возвращении общества к поэту и к поэзии. Не удовлетворила речь Тургенева и критиков противоположного лагеря – людей, близких к славянофильству. Это выразил впоследствии Н.Н. Страхов. «Главный пункт, – отмечал он, – на котором остановилось общее внимание, состоял в определении той ступени, на которую Тургенев ставил Пушкина. Он признавал его вполне народным, т. е. самостоятельным поэтом. Но он ставил еще другой вопрос: есть ли Пушкин поэт национальный… Все это и другое подобное было иным не совсем по душе».

* * *

Достоевский вспоминал: «Едва лишь я сошел с кафедры, подошли ко мне пожать мою руку и западники, и не какие-нибудь из них, а передовые представители западничества, занимающие в нем первую роль, особенно теперь. Они жали мне руку с таким же горячим и искренним увлечением, как славянофилы, и называли мою речь гениальною. Но боюсь, боюсь искренно: не в первых ли «попыхах» увлечения произнесено было это! О, не того боюсь я, что они откажутся от мнения своего, что моя речь гениальна, я ведь и сам знаю, что она не гениальна, но вот что может случиться, вот что могут сказать западники, чуть-чуть подумав: «А, скажут… вы признали, что на нашей стороне тоже была правда, и склонили ваши знамена… Знайте, что мы направлялись Европой, наукой ее и реформой Петра, но уж отнюдь не духом народа нашего, ибо духа этого мы не встречали и не обоняли на нашем пути, напротив, оставили его назади и поскорее от него убежали… В народе русском, так как уж пришло время высказаться вполне откровенно, мы по-прежнему видим лишь косную массу, у которой нам нечему учиться, тормозящую, напротив, развитие России к прогрессивному лучшему, и которую всю надо пересоздать и переделать, – если уж невозможно и нельзя органически, то, по крайней мере, механически, то есть попросту заставив ее раз навсегда нас слушаться, во веки веков.

А чтобы достигнуть сего послушания, вот и необходимо усвоить себе гражданское устройство точь-в-точь как в европейских землях, о котором именно теперь пошла речь. Мы намерены образовать наш народ помаленьку, в порядке, и увенчать наше здание, вознеся народ до себя и переделав его национальность уже в иную, какая там сама наступит после образования его. Образование же его мы оснуем и начнем, с чего сами начали, то есть на отрицании им всего его прошлого и на проклятии, которому он сам должен предать свое прошлое… И тогда народ – наш. Он застыдится своего прежнего и проклянет его. Если же народ окажется неспособным к образованию, то – «устранить народ».

Ибо тогда выставится уже ясно, что народ наш есть только недостойная, варварская масса, которую надо заставить лишь слушаться. Ибо что же тут делать: в интеллигенции и в Европе лишь правда, а потому хоть у вас и восемьдесят миллионов народу (чем вы, кажется, хвастаетесь), но все эти миллионы должны прежде всего послужить этой европейской правде, так как другой нет и не может быть».

И Достоевский оказался прав, горячие поздравления западников, и в том числе