Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

«Москва защитит! Москва спасёт! Милосердный царь простит!» Эх, наивные российские овечки!.. Дети восемнадцати тысяч отцов, кого только среди них нет, тысячу раз обманутые обещаниями Москвы, припёртые к кривой большевистской берёзе создания до сих пор тешат себя надеждами, мол, Москва примчится и спасёт их. Нате, получите, бараны! Вот, получите милосердие московского дядьки! Не один, а тысячу раз обожжены ваши рты, до сих пор отхаркиваетесь чёрной кровью от нанесённых Москвой ран, а всё туда же, верить столице стремитесь, наивные глупцы! Ага, именно эти «свободолюбцы» отпустят вас на волю! Держите карманы шире!!

Сверкая большими звёздами на погонах, увлекая за собой грузнотелую, богато украшенную орденами-медалями свиту, подцепив к хвосту угодников и льстецов, из славной, милосердной столицы пожаловал крутой начальник, многоуважаемый министр Рюмин175. Арестантский штаб, у которого было предостаточно времени, чтобы всё обдумать и определиться, выдвигает Рюмину умопомрачительные требования. Только посмотрите на них! Удивительное дело: вчерашние рабы, всего лишь сцедившие немного пены из чаши свободы политические арестанты, а как круто ставят вопрос-то! Безжалостные члены комиссии даже оторопели на некоторое время от такой решимости, хотя им давно понятно, что бунт можно подавить только проверенным методом, применив повергающую в ужас силу. Чёрная туча восемнадцати тысяч арестантов, объединившихся ради обретения свободы, требовавших скорейшей амнистии, помилования, заставила неприятно хрустнуть коленями даже самого Рюмина, во как!

Ответ у надзирателей готов, он проверен и всегда приносил победу советской власти. В июле пятьдесят четвёртого, через год с небольшим после смерти Сталина, не найдя других способов усмирить восемнадцатитысячную толпу, в зону ввели танки.

Слабые, беззащитные, объятые безысходностью люди кидаются врассыпную… Да только куда ни сверни, повсюду смерть…

Поначалу танки воспринимают лишь как средство устрашения. Это была последняя ошибка арестантов. Танки с остервенением набрасываются на людские ряды, хрустят кости, во все стороны брызжет кровь. Кровь отрезвляет, заставляет поверить в реальность происходящего, безвинно пролитая, она открывает глаза и пробуждает разум… Наследники Ленина топчут людей, давят, из-под танковых гусениц вылетают оторванные человеческие головы… Бог ты мой, стоны и проклятия уносятся в небеса! Видя, как танки давят стоявших в первых рядах мужчин, женщины, решив, что палачи их не тронут, выходят вперёд, кидаются под гусеницы. У соколиков Сталина нет ни возможности, ни сил прекратить движение. Танки, раздавив гусеницами шестьсот заключённых, сметают их тела в огромную кучу. Ряды, дрогнув, отступают и пускаются наутёк, люди спотыкаются и падают. Спрятавшиеся за танками, озверевшие от крови солдаты добивают упавших, выживших рубят на куски железными прутьями. Все, кто избежал этой участи, набиваются в бараки. Поджидавшие этого момента надзиратели запирают бараки на замок. Кровавый праздник продолжается.

Запертым в бараках арестантам два-три дня не дают ни есть, ни пить, после подробных проверок и выяснения вины каждого, гонят этап за этапом. Куда отправляют бунтарей, в каком подвале-карцере расправятся с ними – этого никто не знает.

Под завязку наполнившие камеры челябинской тюрьмы заключённые как раз и были из числа участников восстания в Кенгире.

Шестьсот с лишним жертв – это тебе не арест слепого да хромого поэта за непотребные стишки! Для советской действительности единичная жертва – мусор, десять трупов – кучка мусора, сто – копна, и только когда счёт идёт на сотни жертв, лишь тогда, возможно, кто-нибудь да обратит внимание. Томящимся в ссылках, в тюрьмах-лагерях, страдающим в неволе арестантам, до кровавых событий веривших в непогрешимое милосердие Москвы, это строгое предупреждение! Это значит, что советы не свернут со старого кровавого ленинско-сталинского курса – даже невзирая на то, что им и ехать-то скоро будет не на чем, машина вот-вот сломается, телега наполовину развалена! Каким путём большевики пришли к власти, таким и будут идти до самого конца, вот что это означает! Разве это не очередное – сотое, тысячное – доказательство правоты моего уважаемого наставника Александра Васильевича Мерзленкова, который до конца познал сам и мог открыть глаза другим не только на русский ум и русский национальный характер, на прошлое и настоящее русского народа, но и сумел предугадать его будущее?! Пока в стране будут действовать большевистские законы, пока учение Ленина-Сталина будет проглатывать страны и народы, ничего хорошего людям не светит. Наши надежды похожи на тень, неотступно стелящуюся под ногами в солнечный день. Она вроде бы и есть, глазу-то видна, и нет её – ни в руки взять, ни опереться на неё невозможно!

Если бы меня сегодня доставили в тюрьму Челябинска, а назавтра увезли в очередной этап, то я не смог бы узнать об этих поучительных событиях, и не сделал бы печальных, лишающих толики надежды выводов. Видимо, так было начертано судьбой, в Челябинске я пробыл около трёх недель, лечился в тюремном лазарете. А дело было так. В июле запасы зелени в Актасе, как обычно, закончились. Капуста ещё не выросла, свёкла не поспела, а картошку якобы и не думают завозить. Как ни крути, ты не хозяин пище, что дадут – тем и обманываешь чрево! Второй день пребываю в Челябинске, в нос ударил капустный запах. Проходит немного времени, и в камере появляется разносчик, он катит перед собой большую, пузатую кастрюлю супа. Настоящие щи! Пока остальные сокамерники возились, я быстренько опрокинул одну тарелку щей и попросил ещё. То ли мои горящие глаза понравились, в общем, разносчик наливает до краёв и вторую тарелку. Она легко отправилась вслед за первой! Я наелся от пуза. Где-то в полночь вскакиваю, живот крутит, рези нестерпимые! Сажусь на парашу и на остаток ночи превращаюсь в «туалетного соловья». Наутро на чай смотреть не могу, живот по-прежнему крутит и режет. Ну всё, думаю, конец мне, если в таком виде на этап отправят… Попадёшь к ворам – живьём сожрут же, а к… подсадят – так те шею в два счёта свернут… Я подбегаю к дежурному офицеру и приклеиваюсь к нему, как репей: «Скорее отведите меня к врачу, иначе умру. Душа еле держится в теле, вот-вот отлетит!» «Ты был сине-фиолетовым», – рассказали потом сокамерники. И дежурный, видимо, это заметил, вскоре меня вызывают, иду, согнувшись в три погибели, сжав руками живот. Тюремный врач – миловидная еврейка лет тридцати пяти – сорока. Взяла дело в крутой оборот, заставила сдать анализы, сложив свои вещи, переодеваюсь в белую больничную рубаху и штаны и вытягиваюсь на кровати. Заставили проглотить какие-то белые пуговички. Здесь другой воздух, прохладно. Палата, можно сказать, просторная. Огляделся, лежим вдевятером. Сказал бы, что у всех один и тот же диагноз, но человек, лежащий на