При свете зарниц (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

«Падала бы каплями серебра…» Откуда она взяла такие слова? Что в них? А ведь в них нету ни жалобы, пи печали! «Текла бы я золотом, падала бы каплями серебра!» – конечно же, хочет она людям делать добро, по которому мы все так стосковались.

Как же случилось, что Дамир узнал её, а я – нет?

– Дамир! – Я оглянулся и обомлел: никого не видать. Ну и рванул я вперёд! Остановился, жду. Эх, вывести бы её сейчас на сцену – пусть бы она «падала», рассыпалась каплями серебра.

Когда она приехала? Надолго ли? Неужели снова уедет?

– Дамир! – лишь завидев его, закричал я снова. Нехотя подходит он ко мне, ведя за узду своего коня.

– Что случилось?

– А ничего, – говорю я смущённо.

– Я и сам сыт этим «ничего».

– Слушай, Дамир, ты знал, что она приехала? Как ты определил, что это она?

– А ты почему не определил? – спрашивает он язвительно и смеётся. – Иль не слышал голоса?

– Не глухой же я!

И сразу мне стало неловко: что же это я, ни с того ни с сего взял и обидел человека?! Разве он виноват, что глухой? Сам нам признался, когда мы толпой возвращались из военкомата, потому, сказал, и в армию не возьмут! Ну и досталось ему тогда от ровесничков! «Глухарь да глухарь!» Только попадись нашим на язычок, совсем извели парня! А-тут ещё и я.

Но Дамир, видно, не обратил внимания на мои слова, заговорил тихо:

– Знал, конечно, встретил её сегодня. Она с утра дома. – И столько тоски прозвучало в его голосе, что наконец понял я то, чего раньше не понимал, – не только я во сне вижу Адилю.

О чём они, интересно, с Адилёй говорили? Видно, меня она поминала добром, если весь день он сам не свой, злится на меня!

Теперь я не мог удержать радости и заспешил вперёд. Скорее в Челны, скорее назад – к Адиле!

И надо же, нам везло! Дождя не было, кони не устали, к полудню мы добрались до элеватора. Быстро подошла очередь. Зерно наше оказалось добротным.

Но тут выяснилось, что у Фатиха не хватило двух пудов. Ровно тридцати двух килограммов – тютелька в тютельку! Что теперь с нами будет? Тётка, что сидит в конторе, – самая настоящая ведьма. Толстая, краснощёкая, восседает важно, будто жизнь всех вокруг зависит только от неё, движения повелительные, интонации непререкаемые. Во рту сияют золотые зубы! Когда всё благополучно, от неё не услышишь доброго слова, а теперь уж и подавно! Живьём съест, шум поднимет!

– Ой, живот схватило! – завопил Фатих. – Нужно скорее выпить отвару черёмухи! – и бочком, бочком пошёл было прочь. Но на его пути встала Сабираттэй.

– Ах ты подлец! Знаю я, какой такой отвар ты любишь. Пусть у тебя руки отсохнут. Хоть ты и бывший солдат, не жаль! Это наш последний овёс, последние возы! Вот у Ханифы какой запас на зиму, знаешь? А у других? У кого воруешь, подумал? Кого грабишь? Сирот, детей малых? И когда только успел, исчезал всего на какие-нибудь полчаса? Подлец ты, подлец!

– Мальчишку выгораживаешь? – заорал Фатих. – У него тоже не хватило! Он что, беленький?

Вот тут Сабираттэй взорвалась совсем, даже пятнами вся покрылась:

– Ты мне джигитов моих не тронь! Ты им не чета. У них сердца чистые, мхом не покрытые. А ты законченный подлец. Не в первый раз такое, всегда норовишь исчезнуть: то инвентарь у тебя никудышный, то конь стёр копыта, теперь живот… – кричала она.

Сроду не видел её такой.

– Погоди, Сабира, – испугался Фатих. – Ну не брал я твоего овса, понимаешь? Луной клянусь тебе, солнцем клянусь – светилом нашим. Не я это, вот ей-ей, наверняка, приёмщица на элеваторе!

– А ну не ври! – влез я. Хоть и нельзя осуждать старших, а сдержаться я не мог: то Дамир ему виноват, то, видишь, приёмщица, худющая девчонка! – Не дуй на холодную воду. Хватит, наворовался. А эти тридцать два килограмма верни немедленно, зерном или деньгами. Слышишь?

– Да станут зариться элеваторщики на твои два пуда овса, – неожиданно вступилась всегда согласная со всеми Ханифа-апа. – Пусть лопнут твои бесстыжие глаза! На девчонку наговариваешь! Да если бы она воровала, разве бы она такая худая была?

– Такие погибли, а этот… – всхлипнула одна из девушек.

– Горсть овса жалеем для своих лошадей, – откликнулась другая.

– Чтоб ты и в могиле не знал покоя, – всё не могла успокоиться Ханифа-апа.

Фатих дрожащими руками пытался свернуть «козью ножку» – первый раз на него налетели так дружно! Потом долго бил куском стали о кремень, бил с такой силой, что поранил пальцы. Огня же не получалось – одни искры.

Только тут я заметил, что Сабира всё порывается что-то сказать, ловит воздух открытым ртом.

– На правлении поставлю вопрос, – наконец выговорила она. – Я тебе устрою весёлую жизнь! Пойдём, Ибрагим, что уж тянуть.

Когда она волнуется, забывает сразу все русские слова, потому и позвала меня с собой в контору.

– Ох, не сносить нам головы. Ох, и поднимется сейчас шум. – Сабираттэй ловила воздух ртом, губы у неё были синие. – Душу вымотают за эти килограммы. Проклятый Фатих. Как это у своих красть, а? Да разве это возможно?

Втянув головы в плечи, вошли мы в контору. Тётка та же!

– Заходите, заходите, – неожиданно приветливо встретила она нас. – Садитесь. Отдохните. Путь не близкий, тяжёлый. Ну как у вас дела? Что в колхозе? Много ещё осталось вывезти? – В голосе её слышалось самое неподдельное участие, самое настоящее сострадание!

Вот тебе и ведьма.

Сабираттэй буквально повалилась на стул. Видно, доброта женщины расслабила её – на глазах выступили слёзы.

– Хоть немного удалось оставить на семена?

– Под метёлку собрали всё, – сквозь слёзы выговорила наконец Сабираттэй. – До зёрнышка сюда привезли. – Она сидела согнувшись, и у меня от жалости к ней сосало под ложечкой. – Амбары так и рыдают по зерну – мы с токов прямо сюда возим. Да я думаю, как-нибудь переживём зиму… Переживём, а? Авось государство весной нас накормит. Ведь не оставит без семян? Тут сохраннее, правда?

Тётенька смотрела на нас жалостными глазами, вздыхала. Больше ни о чём не стала спрашивать, сморщила напудренный лобик и, причмокивая накрашенными губами, быстро подписала наши бумаги фиолетовым карандашом.

Сабираттэй впилась в них, лишь только мы вышли из конторы.

– Смотри-ка, Ибрагим, списала! Надо же! – но тут же её голос стал злым. – Не проговорись этому ироду. Уж мы его прижмём! Нельзя так оставлять.

Я обещал молчать.

Да, тётка коснулась нашей свежей раны,