Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

словно заросли лотосов, схваченных стужей,

     красота увяла твоя и куда, заблудясь, удалилась?

Как теперь совместить твою знатность и это несчастье,

     красоту твою с нестерпимым для взора уродством?

Не пойму, как еще мое сердце не разорвалось?

     Кто его научил быть твердым в таком страданье?

Где же люди, что были с тобой во дни процветанья?

     Ведь осталась верна из всей многолюдной свиты

Лишь твоя жена, достойная славного рода,

     сохранившая даже в несчастье светлую стойкость!

Расскажи, прошу, о мой сын, кто же сделал незрячим

     молодое твое лицо с чарующими глазами,

Сделал темным его — подобным темному небу,

     если вдруг на нем и луна и звезды исчезнут?

О, скажи мне об этом скорей, пока не погибла

     моя старая плоть, палимая пламенем скорби,

Эта бренная плоть, что пылает, как лес, горящий

     от удара молнии, павшей из черной тучи!»

Услыхав эти речи рыдающего государя,

     пропускающего слова от слез и волненья,

Из объятий отцовских высвободясь осторожно,

     пал пред ним на колени и молвил стойкий царевич:

«Не скорби, о владыка! Мудрый страдать не должен,

     ибо сущность того, что зовут неизбежностью люди,

В том, что бдит она день и ночь, в любое мгновенье,

     чтобы всех — и высоких, и низких — губить беспощадно.

Мощь, богатство тех, кто увенчан короной счастья,

     красота их тел, украшенных тилакой славы, —

Это все мгновенно, легко, как будто играя,

     волны кармы уносят — могучие волны возмездья.

Если б в мире земном, чью призрачность мы постигли,

     собралось бы хоть что-нибудь истинное по природе,

То навряд ли премудрые муни тогда б уходили

     жить в безлюдье лесном, покинув все наслажденья.

О мой царь! Не следует сожалеть об ушедшем!

     Разве слов ты не слышал великого прозорливца:

Даже тем, кто достиг и победы, и света, и знанья,

     не укрыться от кармы, упорно за ними идущей.

Получают плоды своих дел и обычные люди,

     хоть, увы, все равно продолжают дурные деянья.

О плоде, что своими поступками сам породил я,

     как скажу, что он людьми порожден другими?

Ни клинки, ни молнии, ни огонь, ни змеи

     неизменному небу боль причинить не могут;

О мой царь, лишь имея мишень постоянную — тело,

     могут в нас попадать удары злых испытаний».

Услыхав слова своего правдивого сына,

     государь, сжигаемый пламенем тяжкой скорби,

Посмотрел опять на лицо слепого Куналы

     и опять о случившемся стал вопрошать, рыдая:

«Кем же вырваны были глаза моего любимца?

     кто немедля расстаться готов со сладостной жизнью?

Пламя скорби могучее жжет мое старое сердце.

     Молви, сын мой, скорей: кого покарать я должен?»

И скорбящему властелину-отцу отвечая

     о причинах несчастья, ему рассказал Кунала,

Что погибли его глаза по приказу, который царица

     сообщила в посланье, скрепленном царской печатью.

Услыхав о таком вероломном, жестоком поступке,

     ибо так даже с теми, что в самом дурном виновны,

Обращаться нельзя, вновь упал без чувств повелитель,

     словно ветвь, топором отсечённая у основанья.

А придя в себя, осознав бесчестные козни

     Тишьяракши злой, наказать ее царь задумал,

Даже грех убийства женщины он совершил бы —

     даже это мог в ту минуту счесть справедливым.

И разгневанный государь, чье сердце сжигала

     скорбь о сыне его несчастном, велел немедля

Привести эту сверхзлоумышленницу Тишьяракшу,

     а когда ее привели, сказал, угрожая:

«Почему до сих пор не провалишься ты сквозь землю?

     Отрублю тебе голову я ударом секиры,

Отрекусь от тебя, злотворящей, как должен разумный

     от богатств отказаться, к неправедности ведущих.

Я глаза твои вырву, я прикажу, чтобы слуги

     истолкли твое тело пестами, живьем искрошили,

Я велю, чтоб тебя палачи посадили на кол,

     я твой дерзкий нос отрежу острым кинжалом.

Я тебе язык отпилю, самым страшным ядом

     отравлю тебя, на горящих углях поджарю!» —

Так Ашока-царь восклицал, ослепленный гневом,

     много пыток и казней мучительных перечисляя.

И тогда милосердный Кунала, прервав эти речи,

     обратился к царю-отцу: «О внемли, владыка,

Женщин грех убивать, — даже если неблагородно

     поступила она, то да будешь ты благороден!

Равных нет плоду, порожденному великодушьем,

     вас, владык, не учил ли терпимости Благоушедший?»{213} —

Так, склонясь почтительно перед своим государем,

     откровенно сказал царевич доброречивый.

Удержать стараясь отца от жестокой мести,

     что его привела бы к невыносимым страданьям,

Продолжал говорить Кунала, в своем несчастье

     неизбежное следствие видя собственной кармы.

Но, охваченный болью, сжигаемый скорбью и гневом,

     возразил ему государь: «Зачем в ослепленье

Говоришь ты в защиту жестокой и неблагородной,

     оправдать готов злоумышленницу такую?

Как назвать человеком того, кто ко всем одинаков —

     ненавистник пред ним или связанный с ним любовью?

Как поверить добродеянью того, чью душу

     гнев не жжет при виде свершенного злодеянья?»

Говорившему это с рыданьем и воздыханьем,

     исстрадавшемуся отцу отвечал Кунала:

«О мой царь! Я ничуть не мучусь, не жжет мне душу

     гнев за этот поступок, страданья мне причинивший.

Если чисто сердце мое, если в нем обиды и злобы

     нет ни к матери, ни к тому, кто глаза мне вырвал,

Пусть немедленно — в подтверждение этой правды —

     на лице у меня оба глаза, как прежде, будут!»

И как только эти слова произнес царевич,

     у него мгновенно два лотоса-глаза раскрылись,

В людях веру в обет правдивости порождая

     и саму Владычицу красоты{214} красотой чаруя.

Блеском глаз он у