Светоч дружбы. Восточный альманах. Выпуск четырнадцатый - Михаил Иванович Басманов

мучимый несправедливой обидой страдалец,

     будто месяц в ночь новолунья, теряет дорогу,

Если в сердце, что грех против праведников допустило,

     будто жемчуг потерянный, блеск добродетелей гаснет,

Если в силу дурных деяний потухнет зренье,

     будто пламя свечи под ударом холодного ветра,

Если кто-то богатств лишился, чей блеск обманный —

     будто вспышка молнии в темной, огромной туче,

То лишь трудной ценою святых заслуг и страданий

     он прозрение вновь обретет — размышленье о дхарме.

Так, слепой, но очами мудрости наделенный,

     песни людям пел, подаяньем питался Кунала.

Шел и шел он в столицу отцовскую Паталипутру,

     на жену опираясь, будто на верный посох.

И заметив слепца молодого со звонкой виной,

     чье лицо, словно лотос, увяло от стужи и зноя,

И, красавицу видя с ним, изумлялись люди:

     То не бог ли Манматха{206}, изгнанный к нам на землю?

Наконец, он добрался до царских садов обширных,

     отдохнуть захотел в прохладной тени деревьев,

Но, предвестьем дурным появленье его считая,

     не впустила скитальца жестокая, грубая стража.

Наконец бесприютный слепец и его подруга

     попросились, ища приюта, в царский слоновник.

Разрешил им войти кормивший слонов надсмотрщик,

     пожелав развлечься напевами звонкой вины.

Тут старейший из царских слонов, которым павлины

     выражают восторженным танцем свое почитанье{207},

В этом нищем скитальце внезапно узнал Куналу

     и к нему повернулся с приветственным трубным ревом.

Увидав, что не вздрогнул от этого мощного рева

     неизвестный пришелец — остался тверд и спокоен,

Удивился надсмотрщик, вскричал, к другим обращаясь:

     «Да ведь он отважен, как благородный кшатрий!»{208}

Повернулась к слону и младая Канчанамалика

     и, нахлынувших слез не сдержав, глубоко вздыхая,

Сразу вспомнила счастье, почет и величье былое

     и припала в тоске к ногам дорогого супруга.

А потом, к слону величавому обращаясь,

     так ему сказала: «О царь слонов многомудрый!

Страстно ждущие туч перед тобой трепещут павлины,

     услыхав твой рев, подобный раскатам грома.

Но вот этот павлин несравненный, что происходит

     из прекрасного, гордого рода павлинов Кумары{209},

Остается спокойным и твердым даже при мощном,

     устрашающем реве твоем, о владыка стада!»

Вот, подобная женщине страстной и непостоянной,

     все спеша омрачить, Богиня сумерек вышла,

Как в порыве ненависти, схватила солнце —

     светоч жизни украла, мир затопила тьмою.

Увидала пруд, где в разлуке с солнечным счастьем

     лица лотосов нежных стали тускнеть, закрываться,

И запела она протяжно, как рой пчелиный,

     песню, полную горестных дум о судьбе неизбежной.

Закатилось солнце — алмазный светильник мира,

     и его одного, целый день блиставшего в небе,

Сотни тысяч ночных светильников не заменили,

     ибо блеск великих себе не имеет равных.

Но столица с дворцами из золота и самоцветов

     яркоцветно сверкала и в наступившем мраке,

Словно сердце достойной жены, что даже в несчастье

     добродетелью блещет и верностью чистой сияет.

Наконец темнота поглотила все без остатка,

     весь огромный видимый мир невидимым сделав,

Но затем отступать стала медленно, будто в страхе

     перед близким восходом полуночного светила.

Вот полночным лотосам возвещая радость,

     а дневные лотосы их красоты лишая,

Светлый месяц взошел, испещренный, словно посланье,

     прихотливыми строчками — сетью из черных знаков.

И все выше всходил ослепительный серп, все шире

     расстилал лучи, как побеги лотосов юных,

А когда поднялся к зениту, весь мир наполнил,

     как безбрежной славою, чистым своим сияньем.

Стала ночь клониться к рассвету, померкший месяц

     над землей повис, и тогда, сердиты с похмелья,

Поднялись надсмотрщики — с грубостью бесцеремонной

     пробудили слепого царевича и приказали:

«Эй, вставай, певец! Да спой нам новую песню,

     только звонкую вину к груди прижимай покрепче,

Пусть от пальцев твоих задрожит она, как красотка

     от ногтей любовника… Ну, запевай живее!»

И Кунала-страдалец, как следует не отдохнувший,

     пробужден голосами, полными пренебреженья,

Вину хрупкую взял и задумался на мгновенье,

     уязвлен насмешками неучей этих грубых.

Страшно, если тебя окружила свирепая стая

     беспощадных тигров, почуявших запах крови,

Но еще страшней, если ты очутился во власти

     пьяных царских слуг, глумящихся над тобою.

Горше нет судьбы, чем служение низким людям!

     Разрушает счастье оно, угашает надежду,

Повергает в жестокий стыд,

     причиняет чуткой душе несчетные муки.

Так о низких душах на миг подумал Кунала,

     опаленный огнем мучительного униженья,

И вздохнул, и, решив скоротать тоскливое время,

     начал медленно петь, пробуждая чуткие струны:

«Как, увы, беспощадна сансара:{210} дурных людей побуждает

     насмехаться, глумясь над потерей богатств огромных,

И мучительны их оскорбленья, как злые занозы,

     что впиваются, жгучие, в самое нежное место.

Но еще тяжелей, чем любые из этих мучений,

     от рожденья к рожденью вечные наши блужданья,

Прихотливы они — извилисты, будто лианы,

     чьи побеги взметает жестокий, порывистый ветер.

И вот эти блужданья, которым конца не видно,

     помраченье прискорбное лишь укрепляют в людях,

Да притом их счастье изменчивей вспышки молний,

     что порой скопления туч дождевых пронзает.

Но и в бездне страданья, измучен утратой счастья,

     даже глаз лишенный, хромой и немой изгнанник

Все равно блистает, коль в нем тверда добродетель —

     лучезарный нектар, защита от всех несчастий.

Где земля, где вода, мне узнать помогает посох,

     или звук, или запах, или мое осязанье,

А во всем остальном мне вполне достаточен разум:

     услыхав, что путь затруднен, другой избираю.

Как доверчив тот, кто о