Живой Дагестан - Владимир Д. Севриновский

гаишники. Не местные, с ними все на мази, а тарумовские. Совсем обнаглели. Я им говорю: «Через три часа мы вернемся. Тоже будем без прав, но еще и пьяные. Чтобы вашего духа к тому времени здесь не было!»

Мчит железный конь по степи мимо живых лошадей и темнолицых пастухов с раскосыми глазами, и не верится, что вокруг – Дагестан, страна гор. В Ногайском районе, самом большом и малолюдном в республике, только выжженная плоская земля, редкие оазисы и беспредельная вольница. То ли ковбойское ранчо вот-вот покажется на горизонте, то ли дым над вигвамами.

Длинноволосый фотограф Володя сам неотличим от индейца. Судя по рассказам о приключениях в советские времена, ему под семьдесят. Но круглое лицо не выражает ни эмоций, ни возраста. Сидеть бы ему, скрестив ноги, у костра и посасывать длинную трубку, а он фотографирует сельчан, играет в преферанс и живет в каморке за собственной студией. И так уже сорок лет.

С утра до вечера перед белым экраном рассаживаются юные ногайки нездешней, какой-то японской красоты, полицейские в форме, округлые чиновники. А возле кухни, она же спальная, – другая очередь, поменьше. Из приблудных кошек.

– Бери в холодильнике что хочешь. – Владимир, опираясь на палку, тяжело садится на стул. – В морозилке сало. Вкусное, подруга принесла. Я – тенгрианец. Поклоняюсь небу, как наши предки. Для меня запретов нет. Да и остальные не слишком зажаты. У нас ислам давно, и потому спокойный. Аварец если и выпьет водки, салом не закусит. Все потому, что горцы – неофиты. А ногайцы в мусульманстве – как у себя дома.

В углу – продавленная кровать, на стенах – немыслимое переплетение проводов без единого выключателя. Владимир давно мог приватизировать этот уголок, но раньше не было времени, а теперь уже не нужно. Да и зачем документы, если каждый клочок студии за десятилетия сросся с хозяином, ластится к нему, как верный пес, и сопротивляется чужакам?

– Однажды мне захотелось перемен. Решил я стать бичом. Бросил всё и уехал батрачить к луководам-арбузятникам. Через неделю другу срочно понадобились фото его картин для вступления в Союз художников СССР. А снимать некому. Нашел он меня в полях, притащил обратно. Так я и остался фотографом.

Сейчас портреты неугомонного друга в селе повсюду. Молодой седой ногаец с вислыми усами глядит со стен официозных кабинетов и модных кафе. Это – Сраждин Батыров, художник, хореограф и музыкант, собиравший фольклор своего народа от Астрахани до Крыма.

– Он мне рассказывал о каждой травинке в степи, каждой рыбе, каждом звере – и все на ногайском, – вспоминает Владимир. – Такой подвижник был! Называл себя странником, Эльгезером. Путешествовал без гроша, на попутках. Знал, что добрые люди повсюду.

На старых пожухших снимках классик – босой, безусый, в странных нарядах и браслетах. В юности Сраждин влюбился в Индию так, что выучил десятки ее танцев. Не ограничивая себя мужскими партиями, он облачался в сари и изображал девичью пляску, чем страшно смущал соседей. Когда Батыров увлекся историей ногайцев и создал ныне знаменитый фольклорный ансамбль «Айланай», проблем меньше не стало.

– Сраждин ездил по музеям, собирал танцы и костюмы со старинных литографий. Привозил варганы, а местные возмущались: «Мы что, чукчи?» Потом заказал для девушек ноздревые украшения – правда, в виде клипс. Такой переполох поднялся! Ишь чего надумал – вдевать в нос кольца, словно рабыням! Как ни объяснял он, что в старину это было привилегией знатных ногаек, танцовщицы их ненавидели и вскоре потеряли все до единого.

Неугомонный Сраждин боролся с советской историографией, вечно путавшей ногайцев с татарами. С худсоветами, доказывая, что нельзя изображать чабана посреди поля в бурке и с орденами, он туда в потрепанной фуфайке пойдет. С собственным раненым сердцем – его первую возлюбленную, поэтессу Кадрию Темирбулатову, убили и сожгли в 1978 году. Сердце Батырова и подвело – в сорок один год. Но желающие изменить мир в Терекли-Мектебе не перевелись до сих пор.

– Салам, дорогой! Заходи! К нам англичанин приехал. По-русски говорит как свой, но слухи распускает, будто мы, чурки степные, в преф играть не умеем. Давай-ка влепим ему хорошенький паровозик на мизере!

С каждым звонком мой визит обрастает новыми подробностями. Но картежники не спешат. Первым в гости приходит шестидесятилетний немец Рональд. Он уже десять лет живет в Ногайском районе. Владимир кличет друга Паганелем и взахлеб перечисляет его подвиги: то немец вывезет своих детей, Магомеда и Фатиму, в степь смотреть затмение, то построит сортир с тремя камерами для разных видов дерьма, то найдет на сельском кладбище дикие орхидеи. Рональд тоже уважает фотографа – в особенности потому, что тот, с детства хромой из-за полиомиелита, брезгует покупать инвалидность, как это делают совершенно здоровые соседи.

– Владимир – почти что немец, – со значением говорит он. – Сам обеспечивает жен, детей, бывших жен детей…

В детстве будущий путешественник насмотрелся фильмов с Гойко Митичем и грезил индейцами. Повзрослев, он истратил тысячи марок на звонки в Америку в поисках легендарных сыновей Большой Медведицы и нашел их в резервации Пайн-Ридж. Едва получив разрешение от удивленной секретарши вождя, он помчался в Южную Дакоту.

– Индейцы похожи на своих лошадей, – вспоминает он, аккуратно нарезая толтырму – жирные колбаски с требухой. – Много не болтают, просто стоят и чувствуют друг друга. Задашь им вопрос – никто сразу не ответит. Там был индеец кри из Саскачевана, моего возраста и роста. Он взял меня с собой на солнечный танец. Сорок градусов жары, сотни людей, а из бледнолицых – только я и один голландец. Он жертвовал свою кровь. Это страшное дело! В полном сознании почти невозможное. Чтобы войти в транс, несколько дней не едят и не пьют. Тридцать избранных ложатся на песок. Жрец каменным ножом разрезает им грудь и продевает сквозь мясо ремни, которые потом привязывают к дереву. Затем они поднимаются и танцуют. Ремни символизируют лучи солнца, это бог племени. Задача – разорвать грудь и освободиться. Раньше те, кто не справился, умирали. Сейчас индейцы стали добрее. У голландца не хватало сил, так ему помогли. А я смотрел со стороны. Это – не моя религия. Следовать ритуалам, в которые не веришь, неправильно, и голландца я не одобряю. Ногайский район похож на ту резервацию. Климат, люди…

Детская мечта обходилась недешево. Лесничий по профессии, после объединения двух Германий Рональд ушел в бизнес – поставлял окна для московских бизнесменов. Благо русский язык он выучил еще в школе. А вот русские реалии девяностых усвоил слишком поздно: немец исправно платил столичным