Жить - Кельта

позор чести и славы прапрадеда Стояна. Да и помни, что мы один из двадцати великих кланов, один из тех кланов, что когда-то писали Новую Правду. Из тех, старых, великих кланов почти половина сменилась, пала, сметённая малыми кланами, занявшими их место. Я не допущу, чтобы наш клан пал, подобно тем, — презрение и лёд в голосе доставали до самых костей, а сказанное ложилось новым грузом на плечи и сердце. — Слабаки среди нас — угроза роду. Избавься от неё! Избавься и вернись на своё место. Больше я упущенные сорняки не прощу.

В повисшей тишине было слышно как вскипело перегревшееся масло в лампадке в углу, той самой, у которой был самый большой огонь, и всхлипы Углеши, и шорох ветра по крыше, и стук собственного сердца. Горло сжало, как и всё замёрзшее, заледеневшее нутро.

— Да, отец, княжъ, — выдавил из себя Горан, попытавшись казаться спокойным.

Княжич взял лежащий перед ним кинжал и посмотрел на Терния, княжъ кивнул на дверь, отпуская сына.

На улице уже стемнело и на небе стали видны первые звёзды. После прошлой ночи с её танцем мириадов искр над головой, оно казалось бездонной пустотой, настолько тёмной, что у воспитанного воином княжича не находилось слов, которые ему и не были нужны. Беглый поиск по поместью и единокровный брат был найден.

Куча остался в избе, бывшей его узилищем весь год. Он не зажигал света, не закрывал двери, просто стоял лицом к печи и скрестив на груди исхудавшие руки на которых болтались околецы. Да и одет он был в ту же рубаху, даже не прикрытую сорочкой, и посконные, а не как раньше кожаные, гати.

— Старший брат, — заговорил княжник с неожиданной тенью насмешки и медленно обернулся. — Любит тебя отец, верит тебе.

— И ты тоже его сын. Да и год назад ты бы первый вышел и уже всё поместье переполошил. А сегодня тебя и не слышно было, — Горан не спешил, он спокойно стоял прямо под матицей и смотрел на Кучу. Внутри же холод вгрызался всё глубже и сердце уже онемело, промёрзнув. — Пойдём наружу, тут грязно.

— Хм, у меня было время подумать, пока я год от ран помирал. Может поумнел? А может и Углеша своим плачем и криком заела.

Они вышли и сквозь ночь пошли дальше от двора и поместья, ноги сами их вынесли к краю курганного поля, где чернели новые курганы, не успевшие укрыться травой. На земле ещё стояли братины с вчерашнего пира, но кругом никого живого не было.

— Может отпустишь меня? Мы же всё же братья. Ты даже её с сестрой отпустил, — голос княжника на миг дрогнул в благоговейном страхе. — А ведь она чужая, никому не обещалась и в верности не клялась.

— А ты ведь её боишься, и раньше боялся?

Куча поёжился и нехотя кивнул.

— Боюсь. Даже больше чем тебя сейчас. А ты нет?

— Почему? Ты был её больше и сильней, она тебе и до плеча не доставала!

— Я перед ней провинился, — Куча покраснел, но в темноте этого не было видно. — И она меня победила с одного удара. Второй раз я это пережить не хочу, уж лучше снова год избитым пролежать. Хотя, хм, сочна девка, даром что шрам от груди на спину, а всё одно…

Закончить княжник Куча, договорной и признанный сын княжа Терния из рода Стояна, не успел. Кинжал пробил ему сердце и через метал в тело потёк огонь. Пять мигов, мгновение и тело превратилось в пепел, подхваченный ветром и унесённый к курганам. Только околеца упали на землю.

Горан замер с кинжалом в чуть согнутой руке. Холод добрался до самых кончиков пальцев, примёрзших к рукояти, и больше нигде в теле не осталось и капли тепла, даже мысли застыли. Он смотрел на улетающие чёрные хлопья, как они растворяются во тьме ночи, и долго молчал. Молчал пока тишину не разрушил его смех. И в этом смехе было всё.

Но его слышала только одинокая ночь.

Глава 13

На русалию, жарку ноченьку,

Мы венки плели, да костёр пожгли,

Из берёзоньки, тонких веточек,

Да цветочков тех, с поймы реченьки.

Русы косы мы, распустили все,

И сорочки мы распоясали.

Да у заводи, в ночь недрёмную,

У крылатых дев судьбу кликали.

(из девичьей песни)

Сквозь сон Горан понимал, что уже светает и скоро нужно вставать. Но в то же время зыбкое и тревожное марево, словно у горячечного, крепко держало его в своих лапах. Липкая тоска утаскивала его глубже, пока он совсем не потерял слабый свет, силящийся его разбудить.

Во сне княжич шел вверх по дороге вдоль глубокой колеи от колёс телег, рядом были и знакомые воины и гридни, и чужие лица, а впереди всех шел его отец. А дорога повернула и оказалась перерезанная бурным, хоть и не широким ручьём, уже заметно прорывшим землю, и через ручей настелен широкий мост. На который им ходу не было.

На мосту стоял грустный юноша с невозможными белыми волосами, в белой волховке и с накинутой белой лудой, почти доставшей до брёвен. Княжъ Терний остановился напротив, широко расставил ноги и спрятал руки за спину. Горан видел как отец сильно сжал кулаки, сдерживая себя и что-то потребовал у молодого волхва. Слова княжа Горан не расслышал, в отличии от ответа белокурого парня.

— Старший клан? Есть ли среди вас хоть кто-то, сравнимый по мудрости с моей тётей? Или кто-то сравнимый силой с моей матерью? Или кто-то достойный красоты сестёр? Уходите, вы зря проделали весь это путь.

Ветер всколыхнул полы луды и взметнул лёгкие волосы, а заодно и разорвал хватку сна. Но напоследок Горан почувствовал пронзительную, мучительную боль, возникшую прямо в сердце, а за ней пустоту. Снаружи где-то прокричал петух.

Княжич проснулся, резко вырвавшись из липкого дурмана и тяжело дыша, будто после кошмара в детстве. За окном уже совсем рассвело, Горан сел, потёр ладонями лоб, а затем дотянулся до ковша с недопитой ночью водой и плеснул её на лицо, разгоняя остатки видения и успокаиваясь. Вздохнул и вышел прочь. На полпути к хоромам он вдруг понял, что подробности сна расплылись, смазались и он не может вспомнить ничего, кроме удивления и боли. Да и они притупились и стремительно исчезали.

В тереме Горан не задержался — отдал околецы княжу,