Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Причин для возвращения на Родину было несколько, и главная из них – невозможность без России жить. Нет, для кого-то ненависть к большевикам пересиливала любовь к оставленному навсегда отечеству, они как-то устраивались за границей, и таких было много, пожалуй что большинство. Они рассуждали так: «Если твой народ попал под власть разбойничьей шайки, почему и тебе надо под нее лезть?» И в этом была своя правда. Сознательно «лезть» под разбойничий топор – это походило на самоубийство. Однако те, кто так или иначе избежал разбойничьего топора, как бы устранялись от собственной вины и ответственности за случившееся – будто бы народ попал под этот топор случайно или сам по себе. Совесть Павла не могла удовлетвориться подобным рассуждением, он хотел разделить свою судьбу с судьбой всего народа, попавшего в беду, как ему казалось, и с его помощью.

Да, ему, как и многим другим, не было без России ни жизни, ни смысла, одна смертная тоска. Такие, как он, думали: пусть холод, голод и погибель, но все же на родной земле. Такие жадно слушали известия с Родины, внимая разного рода агитаторам, увлекавшим их мечтаниями о примирении с утвердившейся властью и возможностью честно трудиться на благо страны. Раз народ принял такую власть – значит, надо смириться с его волей и засучив рукава работать.

Пусть Родина временно завоевана интернационалом, уничтожающим все русское, православное, самобытное, но верилось: народ перемелет и это последнее иго и вернется к своим историческим корням. Да и власть, думалось, постепенно вынуждена будет пойти навстречу народным чаяниям, ибо что такое чужебесная временная власть в сравнении с тысячелетней громадой исторической народной жизни? Что такое атеистические и космополитические вожди в сравнении со святым равноапостольным великим князем Владимиром и его премудрой бабкой равноапостольной великой княгиней Ольгой? Что такое Ленин и Троцкий в сравнении с Сергием, игуменом Радонежским, батюшкой Серафимом Саровским, Киево-Печерскими, Псково-Печерскими, Валаамскими, Соловецкими и Оптинскими старцами и всеми святыми, в земле Российской просиявшими? Неужто не вымолит народ русский и Сама Пречистая, Пресвятая Владычица наша Богородица Россию? Неужто суждено погибнуть Третьему Риму, а ведь четвертому не бывать, и тогда что же – конец истории, конец миру?

Трижды гибла земля Русская и под татаро-монголами, и в Смутное время, и сейчас под тиранией большевиков, но не погибла и, свято верилось, не погибнет. Да, возможно, всем им, не сумевшим оборонить Россию от духовных соблазнов и от нашествия иноплеменных, суждено принести себя в жертву… пускай, но Русь Святая должна сохраниться до скончанья времен…

– О чем задумались, ваше благородие? – К Павлу подошел его сослуживец по Северо-Западной армии, также возвращавшийся в Россию, двадцатитрехлетний лейтенант Смирнов.

– Да так… думаю, что нас ждет на Родине…

– Все будет хорошо, отлично, «товарищ» капитан, не нервничайте! Разрешите прикурить… Вы знаете, сколько наших высших военных чинов служат теперь у большевиков?

– Думаю, около сорока процентов наберется…

– Вот именно! Гражданская война давно окончена. Мы признали свое поражение. Честно сложили оружие и готовы служить новой власти. Без камня за пазухой. Теперь, когда они победили, сама жизнь заставит их бросить химерические идеи вроде раздувания всемирного пожара и идти путем всех нормальных демократических стран, – горячо говорил лейтенант, стараясь убедить, по всей видимости, прежде всего себя. – По-моему, НЭП это вполне доказывает. Если хотите знать, НЭП – это русский термидор! Да-да. Который излечит все перегибы и уродства большевизма и откроет дорогу здоровому всенародному строительству новой России!.. А знаете, что мне сказал по секрету гэпэушник при вербовке? – Он наклонился к уху Павла. – Евреи, говорит, конечно, будут отстранены от власти! – Он засмеялся. – Ну еще бы! В русском-то государстве!.. О нет! Большевики не дураки, это – хитрые бестии! Чтобы сохранить власть, они пойдут на все, еще и гонения на Церковь прекратят и всех оставшихся в живых попов из тюрем повыпускают, вот посмотрите! Народ веру не предаст, а народ – это такая, брат, сила!.. А сила солому ломит.

– Да. Только сила теперь – большевики, а солома – народ.

– С вашим пессимизмом я бы и носа не казал в Москву. А вот я верю. В здоровые силы страны. Ну да, были зверства. Причем, заметьте, с обеих сторон. На то она и гражданская война. Но победителям свойственно, полагаю, великодушие. По отношению к побежденным. Для чего же им, предположим, теперь нас уничтожать, ежели мы, признав их победу, готовы, так сказать, к труду и обороне? Всё, господа-товарищи, война окончена, признаём нашу полную и безоговорочную капитуляцию и приступаем к мирному сосуществованию. Так, говорят, и митрополит Сергий заявил. Гонений на Церковь, мол, нет и мы вам отныне не враги. Ну, насчет гонений владыка, конечно, загнул, но что делать – политика. Хочешь жить – умей вертеться. Видите ли, я, как и многие из наших, считаю, что революция – это очистительная буря, без которой Россия не могла бы обновиться, выйти к новой жизни. Да-с, нужно только признать нынешний статус-кво – и баста. Как хотите, а я оптимист. Во-первых, у меня в Москве осталась невеста, во-вторых, по своей военной специальности…

Павел уже давно перестал слушать бывшего сослуживца. Вагонные колеса отбивали тревожную дробь. Молчаливые люди в одинаковых серых костюмах незаметно распределились по всему вагону, изредка бросая острые, косые взгляды на входящих и выходящих из купе в тамбур бывших врагов советской власти, возвращавшихся из-за границы домой. Бывшие враги курили, играли в карты, громко смеялись, выпивали, стараясь заглушить сосущую сердце тревогу, и мало кто из них догадывался, что для советской власти бывших врагов не существует, а есть только настоящие и пожизненные и что бывший враг – это, по большевистскому понятию, мертвый враг.

Москва произвела на Павла сильное впечатление. Он только не мог до конца определить, какого же рода впечатлений было больше – литавры и громы победившей революции завораживали и пугали одновременно… И, пожалуй, главным впечатлением была какая-то чужеродность всего им увиденного, непохожесть столицы самой на себя.

Другие люди заполнили Москву. Это были не иностранцы (по крайней мере, говорили они на русском наречии), те же русские люди или люди с бывших царских окраин и черт оседлости, но, казалось, они не имели ничего общего с теми, кто потомственно жил в столице до октября семнадцатого. У них были другие лица, другие жесты, другая речь, другие понятия, другие заботы, другие мечты и другие желания. Эти другие люди в броуновском движении сновали по городу как муравьи, озабоченно, весело и деловито, неся под мышками портфели; они куда-то стремительно неслись, и казалось, от прошлой размеренной, сытой, покойной, вальяжной московской жизни не осталось и следа. И только