Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

на горе, метрах в пятидесяти от домика охранников, в который только что Петр определил тифозного больного: его по правилам дóлжно было немедленно перевести в предназначенное для больных помещение бывшего Голгофо-Распятского скита, куда свозили со всех Соловецких островов тифозников.

У входа Петр невольно задержался; глянул на открывшийся перед ним простор, да так и остался стоять – красота Божьего мира завораживала. Внизу со всех сторон, не шелохнувшись, стоял могучий, не тронутый человеком девственный лес, молчаливо и важно застыли в недвижном величии столетние ели, сверкали на солнце их заснеженные островерхие макушки, то там то здесь нестерпимым блеском слепили глаза сокрытые под ровным снежным покрывалом пятна озер. Надмирные тишина и покой торжествовали свою неколебимую вечность.

Но вот хлопнула входная дверь. Кто-то в одном нижнем белье выскочил наружу с двумя жестяными кружками и, набрав снегу, корчась от холода, вбежал обратно. Подальше, за алтарем храма, те, кто еще держался на ногах, рыли в снегу длинную траншею и рубили хвойные ветви близстоящих елей. Утром насчитали девять умерших, но день еще только начинался, так что в самый раз приготовить места для новеньких. Каждый день привозили на Анзер болящих и каждый день зарывали в снег отмучившихся. Своеобразный конвейер уже несколько месяцев работал безостановочно, и кто мог предвидеть ему конец?

Петр, как и многие на Соловках, слыхал церковное предание о том, как в одна тысяча семьсот двенадцатом году явилась на острове Анзер монаху Иову (в схиме – Иисусу) Сама Матерь Божия и повелела на вершине горы храм воздвигнуть в честь страдания Ее Сына. «Придет время, – сказала Она, – верующие на этой горе будут умирать от страданий». Храм построили, а предсказанный мор наступил через двести лет, когда в Соловецкий лагерь особого назначения пароходом «Глеб Бокий» завезли тифозную вошь.

В сущности, присутствие доктора на скорбном острове было бесполезным, умирали на завшивленных нарах без лекарств, еды и даже без воды, но соловецкая власть была гуманна и умирать в холодном, неотапливаемом зимой Голгофо-Распятском скиту без доктора не позволялось.

Петр не боялся заразиться. Первое время его переживания об ужасной участи Сашеньки и его маленького сына были столь мучительны, что, если бы не насильственная подчас опека бывшего купца Крядова, он бы просто не выжил. Потом боль притупилась, но широкая, неохватная тоска могильным камнем легла на его душу; ему стало все безразлично: он не искал смерти и не надеялся на спасение.

Все это время на Соловках Крядов благодаря Петру исполнял обязанность санитара; вместе они работали в больнице на Большом Соловецком острове, а когда началась эпидемия, обоих отправили на Анзер. За три года, проведенные на Соловках, они не то чтобы сдружились, но, запряженные в одну лагерную упряжку, почти что братски срослись.

– Петр Николаевич! Петр Николаевич! – широкими шагами к Петру приближался Крядов. – Петр Николаевич! Там архиепископа только что привезли, вас просят…

Воронежского архиепископа Петра (Зверева) знали все Соловки. Завидев его, высокого, сухощавого, несгибаемого, идущего твердым шагом, с неизменной заместо посоха палкой в руке, невольно уступали дорогу даже и уголовные, а кто и кланялся низко и просил благословения. Суров был с виду архиепископ, а душой прост, любвеобилен и даже, кто его близко знал, нежен. Неправедное гонение, как и все духовные на Соловках, нес просто, с христианским смирением и непоказным достоинством.

Не раз прежде беседовал Петр с владыкой и все пытался уразуметь: за что нам, русским людям, кара такая? за что безвинные мрут? Архиепископ на то отвечал, что безвинных совсем нет и что все мы в разрушении Святой Руси согрешили: кто словом, кто делом, кто помышлением, кто вольно, а кто невольно, а потому Бог попустил нам страдание за богоотступничество и цареубийство. В примирение же с властью владыка не верил и считал все попытки к тому бесполезными, ибо власть поставила целью уничтожение Церкви. Но хоть бы мы и все погибли, – прибавлял владыка, – врата ада не одолеют ее. И Петр верил, что да, так оно и есть, и будет: не одолеют. Но что же дальше? – допытывал Петр. Не может же без конца продолжаться это истребление народа, придет ли этому когда конец?

Ничего не ответил ему на это владыка, а только, помолчав, сказал:

– С Соловков уйдешь и жить будешь.

«Зачем мне это, – думал Петр, – для чего? Когда их больше нет? Что мне эта жизнь? И разве это – жизнь?.. А вдруг она жива?» И от одной этой мысли его бросало в жар и мгновенно загоралась внутри страстная надежда и жажда жизни, потому что ведь… если она жива… да и почему бы ей не остаться в живых, Господи? Ведь не все умирают, даже и при таких нечеловеческих обстоятельствах… Молодой, сильный организм… Господи, сделай так, чтобы она была жива!.. Ведь если она жива, то его малодушные мысли о смерти – это ужасное предательство и преступление. Он должен, он обязан кончить срок и отыскать ее! Да, он верит, верит! По вере вашей да будет вам! Он верит… «Господи, верую, помоги моему неверию». Конечно, она жива, Бог не попустит ее погибели, она жива! Иначе… владыка не предрекал бы ему самому освобождение и жизнь!..

Умерших хоронили в общей яме, присыпая тела снегом и еловыми ветками. А когда умер архиепископ Петр – это была уже последняя смерть на Анзере от тифа, и после него уже никто не умирал, болезнь отступила. Похоронили владыку сперва в общей яме, как повелело начальство. Но нашлись верные ему чада, и выкопали отдельную могилу, и перезахоронили в архиерейском облачении. Среди провожавших архиепископа в последний путь был и доктор. И когда поставили крест на могиле и стали отпевать, показалось Петру, будто огненный столп вознесся на небо, а в нем стоял сам владыка и благословлял всех.

…И подымались такие огненные столпы к небу тысячами в те великие и страшные годы по всей Руси, крестилась Русь огнем и мечом, уходила в вечность градом Китежем. А остающиеся на земле жить начинали грандиозную и ликующую стройку без Бога, забыв на время, что «без Мене не можете творити ничесоже».

18

Павел вместе с другими репатриантами возвращался в Россию. С тех пор как поезд пересек границу, он не отрываясь смотрел в окно, стараясь уловить в проносившихся мимо картинах повседневной советской жизни признаки положительных перемен, о чем писали в газетах и рассказывали побывавшие в Советском Союзе свидетели и во что ему страстно хотелось верить, ибо главной его мукой теперь было – оправдание большевизма. Иначе – зачем