Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Вторично его вызвали на допрос спустя двадцать дней. Он страшно похудел и оброс. Перед допросом его повели в баню и остригли наголо, так что, случись зеркало, вряд ли он узнал бы себя.

На этот раз допрашивал его другой следователь. Тоже молодой, по виду – ровесник Павла, франтоватый блондин с холодными жесткими голубыми глазами и небольшой залысиной.

Вопросы повторились прежние, и повторились те же ответы.

Наконец следователь изрек:

– Ваши бесконечные взывания и завывания о России и русском народе абсолютно неприемлемы в свете политики партии относительно национального вопроса. Товарищ Сталин, продолжая политику гениального вождя мирового пролетариата великого Ленина, жестко осудил русский имперский великодержавный шовинизм, Россию – как тюрьму народов и русских – как нацию угнетателей. Еще на Двенадцатом съезде РКП (б) был провозглашен приоритет национальных автономий над русским большинством. Товарищ Бухарин заявил о необходимости искусственно поставить русских в более низкое положение по сравнению с другими нациями, только этой ценой, – сказал он, – мы можем купить себе настоящее доверие прежде угнетенных царизмом народов. Наша нация – это Коммунистический интернационал, и, как сказал товарищ Зиновьев, если начнутся национальные трения, это будет более сильным ударом по коммунизму, чем пережитый нами голод и людоедство. Посему генеральной линией партии является борьба с главной гидрой революции – русским великодержавным шовинизмом. – Он сделал паузу, восхищенный собственным монологом, и с ироничной небрежностью продолжил: – Был такой дореволюционный публицист, возможно, вы его когда-то читали, некий Меньшиков. Так вот в одной из своих статеек он кликушествовал: «Чье, – мол, – государство Россия?» – намекая на то, что якобы инородцы захватили власть над русским народом. Так вот, этого журналиста мы, придя к власти, расстреляли одним из первых. Вам ясна политика нашей партии?

– Да, ясна.

– Ну-с, а теперь по существу. Ваш брат Глеб Тарасович Горомило арестован. Он дал показания, что вместе с вами готовил террористический акт против советского правительства…

– Это неправда! – воскликнул ошеломленный Павел. – Я не верю! Он не мог так сказать! Потому что это неправда! Я требую очной ставки!

– Здесь требуем мы, Павел Николаевич. И мы решаем, как поступать с контрреволюционерами. Кстати, ваш брат уже расстрелян, так что советую вам подумать. Искреннее признание может облегчить вашу участь, которая и без того не будет завидной.

– Скажите, когда был расстрелян брат? – подавленно спросил Павел.

Следователь усмехнулся.

– А вам не все равно? – сказал он развязно. – Нам не полагается отвечать на подобные вопросы. Вместе с ним расстреляны девять его подельников. Теперь очередь за вами. – И он нагло улыбнулся. – Н-ну-с?..

Только сейчас Павел осознал, в какую ловушку он загнал себя сам по своей наивной вере в перерождение большевистской власти.

– Я могу только повторить, – медленно произнес он, – что ни в каких террористических организациях не состоял и не состою и что приехал в Советский Союз в надежде принести пользу своей Родине и желая разделить с ней свою судьбу.

– Какой – Родине?! – взорвался следователь. – По-видимому, Родиной вы называете бывшую царскую Россию, которую мы благополучно грохнули, а мы называем своей Родиной пролетарский Третий Интернационал от Рейна до Урала! У нас с вами разные родины, господин Словенов!.. Вот бумага и ручка, пишите собственное признание. Фамилии, имена, связи в Советском Союзе и за границей, на какое государство вы работаете, в чью пользу занимаетесь шпионажем, какие, где и с кем готовили теракты. Ну и так далее.

– По своим религиозным убеждениям, – удивляясь своему внезапному успокоению, произнес Павел, – я всегда был против террора. Я честно воевал против вас, так же честно я сложил оружие, надеясь, что Гражданская война окончена и я смогу быть полезным своей стране с той властью, которая установлена в результате русской катастрофы, в которой мы все повинны. Больше я не могу ничего прибавить. Никакой контрреволюционной деятельностью я не занимался и не занимаюсь, – сказал Павел, уже предчувствуя неминуемый финал своего ареста.

– Ну что ж, в таком случае режим вашего пребывания в изоляторе будет ужесточен. – «Куда уж больше?» – промелькнуло в голове Павла. – Пока вы не дадите признательных показаний. Уведите его!

Его отвели в ту же камеру, но кормить стали только один раз в сутки и без горячей баланды. Еще через неделю ему устроили двадцатишестичасовой допрос со сменяющимися следователями. Несколько раз он терял сознание, его поливали холодной водой, приводили в чувство и снова допрашивали.

Так и не добившись признательных показаний, его осудили по пяти статьям Уголовного кодекса, принятого в тысяча девятьсот двадцать седьмом году: пятьдесят восьмой – свержение, подрыв или ослабление советской власти; пятьдесят восьмой – два – вторжение на советскую территорию в целях совершения террактов и захвата власти на отдельных территориях; пятьдесят восьмой – три – сношение в контрреволюционных целях с иностранными государствами; пятьдесят восьмой – четыре – оказание помощи международной буржуазии, стремящейся к свержению советской власти и осуществлению враждебной деятельности, и пятьдесят восьмой – шесть – шпионаж.

Поскольку осуждение на смертную казнь было фарисейски прикрыто изящной формулировкой о «высшей мере социальной защиты советского государства от неустойчивых элементов», означающей расстрел или десять лет с конфискацией имущества, Павлу по неисповедимым путям Господним присудили десять лет каторги. Двадцать пять стали давать чуть позже, и это стало еще более изящной формулировкой расстрела.

19

Великий пролетарский писатель, основоположник социалистического реализма Алексей Максимович Горький умирал. Умирать его перевезли на собственную дачу в Горки. В тысяча девятьсот тридцать втором году, сразу же после окончательного возвращения в СССР, ему предоставили если не царские, то, по крайней мере, княжеские почести и привилегии. Особняк Рябушинского в Москве, дачи в Подмосковье и Крыму, полное содержание всего семейства с врачами, прислугой, средствами передвижения и даже отдельным вагоном за государственный счет… Естественно, такие блага не давались даром, ибо все, тем паче именитые товарищи, должны были служить на пользу отечеству, и Горький искренне отрабатывал полученное.

Разумеется, из Италии уезжать не хотелось. И не только по причине больных легких. Но как-то привык уже к вольной, независимой жизни, к мировой славе, которую нес просто, с удовольствием, но без гордости. Да и Страна Советов, хоть и много потрудился Алексей Максимович в свое время для ее создания, давно уже вызывала, мягко говоря, вопросы и «мысли». Иногда столь «несвоевременные», что вот и сам Владимир Ильич посоветовал ему в двадцать первом году уехать за границу. (А не то, пошутил, не дай Бог, шлепнем вас ненароком или вышлем, и уж тогда не обессудьте…)

И в двадцать восьмом, и в двадцать девятом наезжал по