Апостасия. Отступничество - Людмила Николаевна Разумовская

Своим огородом она не занималась, а ходила помогать соседям, и не из корысти, а просто так, по расположению души. Правда, соседи в благодарность дарили Дунечке кто мешок картошки, кто морковь со свеклой или капусту на засол. Дунечка за все смиренно благодарила, при этом глаза ее наполнялись таким светом, что, глянув в эти сияющие, не от мира сего глаза, соседи отваливали ей вдвое больше намеренного. Многие считали ее юродивой. Но Дунечка не была юродивой, а просто чистой.

Видя Манину неустроенность, Дунечка часто приглашала ее в свой домик, на печку, особенно в ненастную погоду, а когда пошли осенние, затяжные дожди и начались заморозки, то и вовсе предложила ей переселиться к себе. И Манечка согласилась.

Дуня уступила ей лучшую, самую светлую, переднюю часть избы, а сама устроила себе закуток за печкой. Манечка перевезла свои вещи: кроватку, красивый, красного дерева, резной столик, богослужебные книги. Манины иконы повесили с одной стороны, Дунины висели с другой. А когда Маня расставила на столике фотографии в рамочках и какие-то разные хорошенькие вещички, Дунечка вконец изумилась и решилась спросить.

– Манечка, – сказала она, – а ведь соседи не зря говорят, будто ты не такая, как мы, а то ли княгиня какая, то ли игумения.

– Нет, Дунечка, – улыбнулась Маня, – я не княгиня и не игумения…

– А кто ж ты тогда? – с сомнением покачала головой Дуня. – Ведь не простая же, я вижу. У тебя и ручки вон какие… махонькие.

– Какое это теперь имеет значение, Дунечка?.. Матушка моя действительно была княжеского рода, в девичестве Трубецкая… – И Манечка указала на фотографию в овальной рамочке.

– Ну вот! Ну вот! – словно обрадовалась Дунечка и, вглядываясь в фотографию, благоговейно сложила руки на груди. – Ишь какая красавица!..

– Отец – московский дворянин, Федор Дмитриевич Самарин… Мама умерла рано, мне было семь лет… я самая младшая… а это мои сестры и брат…

– Живы ли кто?

– Были живы…

И Дунечка быстро закрестилась и зашептала молитву, потом, не дотрагиваясь, указала пальчиком еще на одну фотографию.

– Это мы с мужем. Сергеем Павловичем Мансуровым. За границей. Свадебная фотография. Тысяча девятьсот четырнадцатый год. Перед войной.

– Убили! – охнула Дунечка.

– Нет, Дунечка, умер. В двадцать девятом году, от туберкулеза. За три года до того принял священство.

– Ой-ёй!.. В такие-то времена недобрые…

– Для служения Богу, Дунечка, всякое время доброе.

– Не скажи-и… У нас тут тихое место, а и то такие страсти творились… Думали, батюшек по грехам нашим совсем никого не осталось, ан нет, Господь кого и сохранил… Значит, ты не княгиня-графиня, а самая что ни на есть попадья, матушка, – заключила Дуня.

И зажили Дунечка с Маней душа в душу. Вставали рано. Молились, потом пили чай, потом Дуня спрашивала:

– Погляди, Манечка, кому у нас сегодня память? – И Маня называла имя святого, которому после чая ежедневно читался акафист. После акафиста занимались по хозяйству, а отобедав, Маня раскладывала на столе рукописи и книги, а Дунечка, боясь помешать, устраивалась в своем уголке с четками коротать вечер.

– Какие мы с тобой счастливые! – всплескивая руками, то и дело умиляясь, говорила Дунечка. – Картошка у нас есть, грибки насушили, варенье наварили, какая чудо-то у нас!

И Маня соглашалась. Действительно, после всех потерь и мытарств она нашла у Дунечки не только пристанище, но и настоящее семейное тепло и любовь, и это было поистине чудо.

Спустя время стали приезжать к Мане гости. Близкие и дальние, знавшие отца Сергия и Марию Федоровну еще с дореволюционных лет и познакомившиеся с ними уже после, приезжали тайные монахини, приезжали бывшие матушки, приезжали сохраненные Богом отцы, приезжали из Москвы и из других, потаенных и глухих мест выжившие друзья, приезжала и двоюродная сестра Манечки Елизавета.

Обычно, когда к Мане кто-нибудь приезжал, Дунечка, встретив ласково гостя и накормив, чем Бог послал, уходила к себе за печку, чтобы не мешать, как она говорила. «Ты никому не мешаешь», – отвечала Маня, но Дунечка была деликатной и понимала, что у Мани не то чтобы свои секреты, но своя, особая жизнь, в которую входить Дуня никак не могла. Порой за печкой ей было обрывочно слышно, о чем говорили гости, они не таились, а Дуня не подслушивала, только вздыхала и шептала про себя Иисусову молитву.

Отец Елизаветы, Александр Федорович Самарин, бывший предводитель московского дворянства, был родным братом Манечкиного отца. Оба брата женились по любви, оба рано овдовели, оба сохранили верность своим умершим в молодости женам, обоих уже нет…

Александр Федорович был человеком безукоризненной нравственности, глубокой духовной сосредоточенности и высокой христианской жизни. Именно его нравственная безупречность, глубокое знание Церкви, строгая аскетичная жизнь обратили на себя внимание государя, и он пожелал назначить Александра Федоровича на должность обер-прокурора Святейшего Синода, вынужденное вступление в которую означало для Александра Федоровича чуть не восхождение на Голгофу. Голгофа заключалась в том, что предстояло ему открыто и честно противостать тому «гнусному» и «всесильному» влиянию Распутина, как и всех «темных сил», на царскую волю, о чем с негодованием и отвращением твердила вся мыслящая Россия, руководимая гласом неподкупной и всеведущей прессы и в первую очередь – российское дворянство. И в силу честной необходимости бескомпромиссной борьбы со «вредоносным» старцем пребывание в должности Александра Федоровича, к счастью, не составило и трех месяцев…

Был и еще один эпизод в жизни Александра Федоровича, который чуть не стал для него судьбоносным. В семнадцатом году, уже после свершившегося Февральского переворота, после упразднения Синода, предстояло церковному народу избрать Московского митрополита, и в новых свободных условиях были выдвинуты два кандидата – архиепископ Ярославский Тихон и московский гражданин мирянин Александр Самарин, которому не хватило для избрания всего лишь одного голоса.

Дальнейшая судьба несостоявшегося Московского митрополита, как и всех членов его семьи, как и большинства русских людей, была типичной.

После горьких разлук, страшных потерь и тревожных неизвестностей сестры, сидя на узкой Манечкиной кровати далеко за полночь, стараясь не разбудить заснувшую после дневных хлопот Дуню, тихо продолжали свои исповедания.

– Это было на Лубянке, в одиночке, – рассказывала Елизавета. – После допросов, когда папа молился особенно напряженно, вблизи он ощутил присутствие монаха-схимника. Папа говорил, это был Александр Невский… А потом их с архиепископом Гурием (Степановым) отправили в ссылку в Якутию. Они там хорошо жили… им даже разрешили работать в архивах по изучению якутского языка… У якутов, оказывается, долго не было своей письменности. Впервые якутский язык запечатлелся на бумаге благодаря Церкви лет сто тому назад… И вот они с владыкой занялись переводом с немецкого языка научной грамматики якутского. Местное начальство