Просроченный долг - Йожеф Лендел

все из них любят свою семью. Не каждый англичанин хладнокровен, и не каждый итальянец музыкален — и, увы, представители венгерской нации тоже не рыцари, — завершил свой более длинный, чем обычно, монолог Тамаш Береньеш.

— Исключение подтверждает правило, — ответил Кешкень, банковский служащий.

Тамаш Береньеш покачал головой:

— Нет никакого правила. Ни исключение, ни большинство не характерно. Англичанин хладнокровен, пока он может быть уверен (или почти уверен), что он достигнет своей цели. Итальянцы когда-то были художниками или скульпторами. Теперь они забыли то, что умели. Сегодня они музыкальны, завтра^ Венгры, возможно, и были рыцарственны, может, будут, но сегодня венгерский народ менее рыцарствен, чем рыжие ирландцы.

— История — это необходимость, — попробовал иронизировать Кешкень.

Тамаш Береньеш снова только покачал головой, но не ответил.

Адам Керестеш медленно набил свою трубку. Подождал. Когда дождался, что оба спорщика сердито замолчали, негромко заговорил:

— Не знаю, есть ли правило или нет. Это правда, что нельзя одной-двумя чертами охарактеризовать целые народы. Но я всегда задумываюсь, когда слышу такие обобщения. Почему? В чем причина, что считают характерной именно ту или иную черту?

Двое спорщиков ждали, кого же назовет правым третий.

Но Адам Керестеш хитро прищурился и продолжал:

— Был у меня один знакомый, звали его Иштваном Ваги. Был он профсоюзным вожаком. Я-то познакомился с ним, когда он был уже стариком. Он умер в Москве в 1937 году. Мир праху его, как говорится. Так вот, об этом Иштване Ваги рассказывали, что в свою бытность еще каменщиком он, случалось, поднимал руку на подручных рабочих. Горячий человек был Иштван Ваги, даже еще тогда, когда я встретился с ним. И рассказывали, что однажды он размахнулся, чтобы дать подзатыльник одному мальчишке-подручному, как вдруг башенные часы поблизости начали бить полдень. Иштван Ваги опустил руку. Для него как дисциплинированного члена профсоюза часовой обеденный перерыв в полдень был свят и незыблем.

Не знаю, дал ли Иштван Ваги подзатыльник подмастерью в час одну минуту. Такое, наверное, только в «Спящей красавице» случается, что повар после ста лет сна дает подзатыльник поваренку. Но не это важно. Важно, что этот горячий, даже более чем надо бы, горячий человек отличался педантизмом, почище любого немца, когда речь шла о восьмичасовом рабочем дне и часовом обеденном перерыве.

— Что ты хочешь этим доказать? — нервно спросил Береньеш.

— Доказать? Ничего, — ответил Адам Керестеш.

— Ну, стало быть, в чем убедить? — иронически заметил Кешкень.

— Убедить еще меньше. Я только хотел показать, сколько всего мы можем считать типичным и нетипичным. Ударить подмастерье — проявление венгерской нерыцарственности. Профсоюзный педантизм, как и сам профсоюз, к нам пришел от немцев. А Иштван Ваги был типичным венгром и, как вождь рабочих, героем. Героем, а это черта более древняя, чем рыцарство…

— Ну-с, — продолжал с довольной улыбкой Адам Керестеш, — теперь же я расскажу такой случай, в который, случись это не со мной, я поверил бы с трудом, и который такой типично русский, что… Редкостный случай. Его типичность состоит не в том, что такое бывало часто, а в том, по-моему, что нигде в мире, кроме России, нельзя встретить ничего подобного.

В 1938 году в московских тюрьмах тысячами выбивали ложные самооговоры. Пытками, побоями в любом случае. Дело историков разобраться, кому и зачем нужны были эти ничего не доказывающие и дающие много поводов к размышлению доказательства. Но я сейчас говорю не об этом.

Я, может, это было глупо, уперся. Не хотел «признаваться» в том, чего не совершал. Следователь сначала объяснял: Адам Иванович, поймите, мы выбьем из вас признание. И вам лучше, и мне, если мы без всякого скандала напишем, кто вас завербовал, с какой целью, и кого завербовали вы.

Я стоял на своем. Следователь начал выбивать. Двадцать четыре часа без перерыва, не щадя ни своего горла, ни рук, ни тяжелых предметов, которые были в кабинете.

Через двадцать четыре часа он устал. Но прежде чем пойти домой, чтобы в кругу семьи отдохнуть от трудов праведных, связанных с его профессией, он вызвал молодого, здорового младшего офицера и приказал ему продолжать действовать в уже известном и не слишком сложном направлении, пока я не подпишу нужный протокол.

Кулаки у младшего офицера (как мне помнится, сержанта) были достаточно сильными. В предметах обстановки необходимости не было. Он бил добросовестно, как полагается, так, чтобы было больно, но не настолько, чтобы к вечеру не было бы кого передать следователю. И одновременно монотонно повторял: «Пиши! Пиши!»

Первый сеанс продолжался примерно два-два с половиной часа. Крупный белобрысый парень уморился. Он встал, потянулся.

— Ну, давай покурим! — сказал он.

Он достал портсигар. Вынул папиросу, сунул ее в рот. Потом вынул еще одну папиросу и протянул мне.

Я, уже хотя бы ради того, чтобы немного передохнуть, без слов взял папиросу. Мы закурили.

Пока мы курили, сержант спросил, есть ли у меня жена и дети. Потом сказал, что он еще не женат. А вот старший брат уже женился. У него двое детей.

Мы выкурили еще по папиросе. «Как вы думаете? Стоит ли мне жениться? Семейная жизнь не очень подходит для военного. Как думаете?»

Я уже не очень помню, что я ответил.

Когда мы докурили вторую папиросу, сержант серьезно и обстоятельно сказал:

— Ну, давай!

Это означало, что мы снова приступаем к делу. И опять часа два он действовал кулаком, монотонно повторяя: «Пиши! Пиши!» А я подставлял спину и молчал.

Через два часа мы снова закурили, поговорили. Потом опять: «Ну давай!» — работа кулаком и «Пиши!».

К слову сказать, в двенадцать ночи я подписал протокол. Следователь облегченно вздохнул.

«Это вы могли сделать уже вчера!»

Он был прав. Но я спрашиваю себя: кто был этот солдат? Был ли он хороший человек? Или злодей? Тупое животное с нервами-веревками? Или раб, принуждаемый страхом? Я думаю, в нем было странное сочетание всего. Но в том, что нигде в мире, кроме России, не найдется человека с таким странным сочетанием черт, я не сомневаюсь ни минуты.

— Не понимаю, что ты хочешь доказать этой историей? Серьезно говорю, не понимаю, — сказал Тамаш Береньеш.

— Меня интересует эта история как таковая. Было время, когда русские были для меня фигурами Достоевского и героями Толстого, Безуховым и Платоном. Это было тогда, когда я еще не жил в России. Потом, когда я впервые попал к ним в руки, я видел их продажными, дешевыми, трусливыми и грубыми подонками. Нет страшнее судьбы, чем быть рабом раба! Но потом я встречал, правда, редко, прекрасных, героических, умных людей,