Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

В Карееве мы теряем «имя», в Гревсе – человека. Как человек, и как профессор даже, Кареев для нас был малозначителен; за все четыре года я не припомню ни одного случая, чтобы у нас с ним были оживленные отношения, чтобы ему аплодировали, как Гревсу. Я бы хотела у него заниматься, но, боясь его тяжеловесного многоречия, у меня, право, не хватало мужества на подвиг – выдержать с ним даже получасовую беседу, хотя он и любезен вообще в обращении, но холоден. Весь ушедший в книги, в ученость, человек, составивший себе имя, – он только и замечателен этим. А как живое существо – он недоступен нам.

Гревс – наоборот: большая потеря для курсов, как незаменимо умелый, одушевленный преподаватель, учитель науки и руководитель семинария. Магистрант, еще без всякого «имени» (да вряд ли он и составит его: он не отличается талантливостью), у нас он был уже значительным лицом: к своим лекциям и занятиям он относился всегда с большою энергией и любовью; он стремился сблизиться с нами, сплотить нас в кружок, читая ежегодно вступительные речи о значении науки, которые жадно слушали не одни его слушательницы второго курса, – все это придавало ему большое значение среди наших профессоров. Правда, его многие упрекали в холодности, в исключительности отношений – «хорош лишь с теми, кто у него занимается». Я, лично не зная его, замечала у него всегда некоторый недостаток во вступительных речах: говоря о значении науки, вместо того чтобы обрисовать нам значение различных семинариев – не призывая нас к работе, – он, казалось, находил единственно нужное для нас только в одном своем убеждении, что было уже странно, так как странно было бы всем 200–300 сразу усердно окунуться в море Средневековья; поэтому отчасти я и не входила в сношения с ним. Странно тоже, что он, постоянно твердя нам о Фюстель де Куланже, – ни разу не упомянул о Васильевском, своем учителе, о котором по смерти написал очень симпатичную статью в «Журнале Министерства народного просвещения». Я даже не знала, чей он ученик, – это мне сказала Е. Н. Щ-на, и на мое удивление, отчего он никогда не упоминает нам о нем в своих речах, ответила очень резко… Да, очевидно, нет идеала на земле.

На днях я кончила свой реферат о М. Стюарт. Думаю, что во всяком случае тон взяла верный, и питаю честолюбивую надежду, что исполнила работу удовлетворительно. Хотя, по сравнению с моей работой, которую мне нынче пришлось исполнить у Л.-Данилевского, – сущая игрушка, просто пересказ содержания «Histoire de règne de Marie Stuart» Philippson[138]. Вся моя забота была о слоге, а он у меня плох, совсем не умею писать… Вот то ли дело письма Плиния Младшего! Как обработаны, как тщательно отделаны! Я от них в восторге, хотя вовсе не в восторге пред предстоящим экзаменом.

19 августа

Что такое жизнь? Жизнь есть творчество, – ответила бы я, если б мне кто-нибудь задал такой вопрос. Творчество – непрерывное, в нем радость, в нем счастье… Самое высшее счастье – обладать творческою способностью в области духа; в этом нечто священное – более священное, нежели все чудеса природы, которыми верующие доказывают существование Бога. Есть нечто невыразимо-прекрасное в минутах вдохновения, когда фантазия разгорается и уносит далеко-далеко.

Мне пришлось пережить только раз в жизни подобную минуту: я была на втором курсе и писала конец одной сказки, посвященной вопросу о смысле жизни. Я сама не помню, как меня охватило это удивительное настроение, но знаю, что лучше этих минут я ничего не переживала. И когда я кончила – точно спустилась с неба на землю.

Смотрю сегодня на милое личико своей племянницы – и мне так живо представляется радость матери при виде своего ребенка, при его постепенном росте, его попытках говорить, его медленное знакомство с миром. Нам доставляет наслаждение воспроизвести себя в другом существе и видеть, как оно переживает ту часть жизни, о которой мы сами не в состоянии помнить…

Воспроизведение жизни везде – в природе, в человечестве – есть простейший и всем доступный дар творчества.

29 августа

Завтра свадьба Тани с Д-сом. Соединение двух родственных душ, двух туманных мистиков, двух больных детей нашего болезненного времени, полного всяких аномалий. Будет ли она с ним счастлива, как думает? Ах, отчего так мало на свете сильных духом, отчего так мало героев, отчего так мало борцов за идеи?! Отчего?!

Из всего курса римской литературы я прихожу в восторг только от поэмы Лукреция «De natura rerum»[139]. Это гениальное произведение! Какая мощь мысли, какое величие и истинная скорбь разлита в нем! Если б я застрелилась, то не иначе как с этою книгою в руках…

Felix quod potuit rerum cognoscere causas

Atque metus omnis et inexoribile fatum

Subiecit pedibus strepitumque Acherontis avari.

(Verg.)[140]

Мрачное и глубокое познание, познание природы, отрицающее всякие религиозные прикрытия, – человек смело подошел к завесе, отдернул ее, – все увидел, познал и… не нашел в этом ни радости, ни счастья, прежняя вера разлетелась, как дым, но и лицом к лицу с познанием – человек не удовлетворился…

До чего все старо в мире! То, отчего стреляются теперь, – сказано уже тысячелетием раньше…

Мне скучно, бес…

(Фауст)

29 августа

Все антиномии Канта сразу выскочили из головы при известии об осуждении Дрейфуса[141].

Что теперь?! Совершилась величайшая историческая несправедливость! Позорное обвинение остается в силе… да падет на голову этих подлецов-судей вся кара земли и неба! Право, – после этого если и стоит жить, то разве лишь для того, чтобы бороться во имя торжества правосудия. И что за дело обвиненному, если его приговорили к 10 годам заключения вместо пожизненного?!

Осудить – после самоубийства Анри, после того, как были опровергнуты все показания против Дрейфуса, после официального заявления Германии, после разоблачения всех темных сторон и злодейских махинаций этого дела – осудить! Ничем иным не может быть мотивировано это осуждение, как только боязнью судей-офицеров – оправданием Дрейфуса – осудить своих генералов, «честь армии». Что должен переживать несчастный, его семья, Лабори, Деманж[142], Золя, благородный писатель, который так доверчиво и преждевременно-радостно приветствовал пересмотр? Совершенно справедливо г-жа Дрейфус говорила: радоваться еще рано!

«Новости» или лекции? Там – стенографический отчет, а тут – интуиции, субстанции, антиномии, категории… Право, я