Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Между нами идут оживленные споры: сначала обсуждался вопрос об адресе Карееву и Гревсу, потом вопрос от адреса перешел к проекту устроить обед и пригласить на него их же и Введенского. Поднялись возражения: отчего не пригласить и других профессоров? Мнения разделились, и вопрос, кажется, провалился, так как приглашать всех, из которых очень многие не стояли в непосредственной связи с курсистками, – не нашли удобным; а пригласить только двух уволенных профессоров не решались, потому что Кареев далеко отстоял от нас и контраст между отношениями нашими к нему и Гревсу резко бросился бы в глаза. Словом, как всегда и везде, в нестройно сложенном организме идет разлад. Мы не привыкли быть солидарными. А мне очень хотелось бы, чтобы поскорее был решен вопрос об адресах: хочется видеть их готовыми при себе и подписаться на них.

Сегодня И. А. Шляпкин сообщил мне, что из нашего коллективного перевода небольшой книжки «Скандинавская литература и ее современные тенденции», Марии Герцфельд[143], цензура не пропускает 8 страниц, а их-то всего с небольшим сто или даже меньше. Ужасно досадно стало. Воспользовавшись случаем, я спросила И. А., когда можно будет приехать к нему проститься, – голос мой вдруг задрожал… Я едва могла выслушать его приглашение к себе в имение и поспешила отойти к вешалкам, чтобы скрыть слезы, невольно выступившие на глаза.

Придя домой, я заперлась и заплакала. О чем? – Право, трудно сказать. Экзамены как-то заслоняли разлуку с курсами, и когда я сама сказала слово «проститься» – вдруг поняла, что ведь я уже расстаюсь с курсами, с студенческою жизнью, с первым светлым лучом, озарившим мою тяжелую жизнь… И я плакала без стыда, так как не стыдно оплакивать то, что хорошо и что проходит… Да, странна психология человека: пока я не сказала этого слова – точно завеса какая-то скрывала от меня близкое будущее… и вот при слове «проститься» – я как бы отодвинула ее и вдруг увидела, что предстоит…

Из профессоров ближе всех знала я только И. А. Друзей среди товарищей у меня не было, но тем не менее вряд ли кто-нибудь более меня привязан к курсам. Я так люблю и ценю их, так люблю всех остальных товарищей, знать которых физически немыслимо, но они дороги мне уже тем, что являются моими товарищами по стремлению к знанию. В этом смысле у меня взгляд на товарищество самый идеальный, и с ним далеко не многие согласны, особенно те, которые стремятся провести узкопартийные взгляды и признают равными себе лишь таких, кто одинаково с ними мыслит.

Когда я вчера читала книгу В. В. Стасова о Надежде Васильевне Стасовой – меня наполняло доброе и радостное сознание успехов в деле созидания курсов. И невольно мысль переносилась на Москву, и хотелось положить все силы, все способности на созидание высших курсов там. Мне почему-то кажется, что я способна на выполнение этой задачи. Живая фантазия тотчас же рисовала картины борьбы, неудач, среди которых только растет моя энергия, прибавляются силы, и наконец цель достигнута – курсы созданы, и я – одна из самых деятельных участниц их созидания… Всякие планы полезли в голову: захотелось ехать к Герье, справиться у него – почему не были открыты курсы нынче осенью, как предполагалось? хотелось сказать ему, что я всю жизнь мою готова посвятить на это дело… и представляла уже себе, что ответит мне Герье, как я буду действовать… и так далее, и так далее… Вот глупо! Без средств, без связей и знакомств соваться в такое дело! Хорошо, что трезвый разум указывает границы мечтам и моментально сбрасывает на землю, когда уж слишком далеко заберешься в воздушные замки… И вместе с тем я гораздо более интересуюсь женским вопросом во всех его ступенях, нежели на одной какой-либо частности; моя мысль всегда стремится к политическим правам женщины, не успокаиваясь на одном высшем образовании… Невольно подымается в груди горькое чувство негодования на ограниченность свободы женщины, ее прав.

Мне душно, мне хочется простора, широкой деятельности. Моя натура никогда не уляжется добровольно в узкие рамки жизни, разве жизнь сама ее уложит, и это, конечно, вероятно. «И погромче нас были витии», а ты чего носишься с широкими планами, вечно думаешь о больших задачах!

20 сентября, вечером

Весь день сегодня в беготне. Все наши разъезжаются с каждым днем, дело же с адресами Гревсу и Карееву стоит, и я написала решительное письмо к Д-аш, заявив, что все хлопоты относительно художественной стороны обоих адресов могу взять на себя и найду художника. Где, какого? – я еще не знала, но знала, что найду, так как надо найти.

У меня уже раньше сложился в голове проект адреса Карееву, сегодня передала его кому следует и побежала искать художника.

22 сентября

Сейчас только что вернулась с товарищеской вечеринки… Что же написать?

Собралось нас человек 40. Прежде мы с трудом помещались в маленьких аудиториях, теперь же – совершенно свободно в ботаническом кабинете: исключенные – партия «крайних» – в большинстве не пришли, и вот «обломки» собрались здесь в последний раз. Речей не говорили. Я сначала намеревалась сказать о женском вопросе, о курсах, о нашей обязанности всегда и всюду являться защитницами и поборницами прав женщины, но когда пришла и увидела общее настроение – решила не говорить ничего. Вечеринка носила действительно простой, симпатичный, с виду совсем задушевный характер.

Мы собрались вместе – в последний раз. Я немного отвлекала себя от грустных мыслей тем, что собирала подписи для адресов, но скоро это было кончено, и… я осталась одна. Все собравшиеся – за исключением двух – были мне симпатичны, к ним я чувствовала дружеское, хорошее отношение, но… душевной связи не было. Одиночество развило во мне глубину чувства, вдумчивость и поэтому большие требования к людям, бо́льшие, нежели они могут дать.

Но я уже привыкла не думать о своем «я», и теперь мне все-таки хотелось произнести страстную речь «к товарищам», победить их силою своего слова… и вдруг насмешливый скептицизм шепнул мне в ухо: будто и впрямь можно? – в несколько минут людей вновь не воспитаешь, и если им покажется страстность – фразами, а женский вопрос их интересует не так глубоко, как тебя, – то стоит ли тратить слова зря?.. И какая-то смутная уверенность говорила во мне, что я когда-нибудь непременно это скажу, не устно – так в печати, и они, мои товарки, все-таки услышат о моих мнениях.

Да, будь у меня литературные способности – это мне доставляло бы большое нравственное