Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

У всех плечи спускались почти под прямым углом, у всех мундир сидел безукоризненно, как на манекене, и шпага сзади чинно вытягивалась. Полная невежда в чинах и знаках звездочек на погонах, я и не знала, конечно, кто именно представлялся министру.

Высокая комната с серыми обоями, казарменная мебель вдоль стен, серый свет петербургского осеннего дня и эти казарменного вида люди – все это, вместе взятое, производило угнетающее впечатление. Передо мной вдруг раскрылась незнакомая доселе страничка жизни – чиновничество и, как свежему человеку, – показалась невыносимой. Я с гордостью сознавала, что происхожу от людей независимых, что и братья мои, по своим склонностям, не годятся в чиновники, и ближайшие родственники – тоже не имеют в среде своей чиновников.

У дверей к министру стояли вытянувшись два курьера с медалями. Один из чиновников бегал с какою-то запиской, суетился и наконец подлетел ко мне. «Вам что угодно? подать прошение?» – «Нет», – отвечала я. – «В таком случае, о чем же вам нужно просить министра?» Мне не хотелось говорить этому господину о своем личном деле, но видела, что иначе нельзя. – «Мне нужно знать, позволено ли будет сдавать в России государственный экзамен по юридическим наукам». – «В таком случае вам лучше обратиться в Министерство народного просвещения». – «Нет, кроме того, мне важно знать, возможна ли будет какая-либо практика», – возразила я. Чиновник молча улетел к следующей даме.

Дверь отворялась и затворялась, в нее входили разные люди, но толпа судейских все ждала. Вдруг бегающий чиновник с бумагой опять подлетел к мужчинам и начал их выстраивать полукругом. Мне было смешно и странно видеть этих взрослых бородатых мужчин, которых устанавливали, как школьников, и вытягивали полукруг ровнее, а они – повиновались, как автоматы. Наконец выстроились. Дамы же остались сидеть (я уже перешла к ним в большую комнату). Все затихло. И от этой тишины у меня невольно замерло сердце. Мне было смешно.

Вот оно, – вот эта игра с психикой человека; как это все действует даже на человека независимого, философски настроенного; что же говорить об этих бедных просительницах, об этих несчастных чиновниках? Это так действует, развивает такое благоговение к власти, что человек гораздо легче ей подчиняется, а власти только того и нужно. Она импонирует, она господствует.

Вдруг двери распахнулись, и быстрою походкой вышел Н. В. Муравьев в сопровождении двух чиновников. Он начал обходить с ближайшего молодого человека; задал ему вопрос; я услышала слово «следователь», вопрос: «которого участка?» – затем видела короткий поклон министра, и молодой человек с поклоном удалился. Так было и с следующими. Походка министра, при высокой, видной фигуре, его властная манера говорить, короткие, быстрые вопросы – все так и говорило, до какой степени он проникся сознанием своей власти, до какой степени отожествлял себя с нею. И две фигуры сопровождавших его чиновников, подобострастно наклоненные вперед, точно ловившие каждое его слово, и с записками в руках, и этот безмолвный полукруг чиновников, вытянутых в струнку, и эти бедные просительницы – были для него вполне соответствующей декорацией… Шла власть неумолимая, твердая и старалась окружить себя подходящими атрибутами.

«Откажет! – думала я, – нечего и спрашивать!» Но уходить было невозможно. Министр все приближался к концу полукруга, где стояла я. Вот он подошел к молодому человеку во фраке, совсем близко от меня, и отрывки разговора можно слышать ясно. – «Я явился сказать вашему высокопревосходительству, что все заявленное обо мне… ложь…» – тихим взволнованным голосом заговорил проситель. Министр не дал ему продолжать: «Позвольте… вы уже на втором месте… и о вас я снова слышу жалобы… вы ни с кем не можете ужиться». Молодой человек перебивает, возражая что-то, я не могу разобрать его слов… но рука властно поднимается: «Позвольте!.. итак, я не могу принять вас более на службу по Министерству юстиции; а пособия в виде выдачи годового оклада жалованья – нигде и никогда не выдается при таких случаях». Короткий поклон, и молодой человек проходит мимо меня, лицо его спокойно, но – почем знать? – какую бурю унес он в душе? каково чувствовал он себя после двойного отказа: не выслушали его оправдания и не дали денег? Очевидно, и то и другое было для него не существенно важно. Но я вспоминаю, как этот же самый субъект сидел передо мною, и чувствую вдруг некоторое удовлетворение, что один из этих имеющих преимущества перед женщинами и так явно их здесь высказывавший – свержен, лишен части своих прав и уходит побежденным. Виноват ли он или нет, – трудно сказать; его миндальная физиономия не внушает доверия, министр же судил таким тоном, как будто бы сам он – непогрешим.

Стоявшая со мной дама просила его о помиловании, и он тотчас же отпустил ее и обратился ко мне. Несколько путаясь от желания высказать как можно короче – я спросила его о юридическом образовании женщины и возможно ли применить свои познания к делу. – «На это я могу вам ответить справкой из закона, по которому женщинам запрещается заниматься адвокатурой. Кроме того, этот вопрос рассматривался в комиссии и был решен отрицательно». Я сочла нужным объяснить ему, что спрашиваю потому, что осенний семестр начинается за границей и тратить даром время на изучение юридических наук мне бы не хотелось. «Вот, можете сами справиться в законе. Во всяком случае я бы вам не советовал», – закончил разговор министр, направляясь к другой даме. Я поклонилась и вышла.

На душе было смутно, скверно и тяжело от сознания своей зависимости, своего рабства… «Запретили»… Мужчинам легко решить этот вопрос. Но отчего запретили? – Потому что мы – женщины? – и в эту минуту я готова была ненавидеть свою любовь к родине, удерживающую меня здесь. Она одна мешает мне переменить подданство, уехать в ту страну, где женщина наиболее свободна.

Мне вспомнились образованные крепостные. Не в таком ли положении отчасти находимся и мы? Недаром же нам не дают изучать права.

12 ноября

Вчера вечером скончался М. Н. Капустин. Я была сегодня на панихиде… Лицо покойного нисколько не изменилось. Вот он лежит спокойный, неподвижный, – и та рука, которая подписала разрешение на моем прошении о поступлении на курсы, – уже не шевельнется более. С каким-то невыразимо глубоким чувством смотрела я на лицо умершего; мне вспоминалось близкое прошлое, всего за четыре года назад, вспомнился мой разговор с ним, – и все тяжелое время перед поступлением на курсы. Чувство благодарности живо в моей душе, хотя и сознаю, что Капустин, в сущности, обязан был принять меня на курсы и он сделал только то, что должен был сделать; но его два письма к матери, его