Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Согласно последней воле покойного, на гроб не возлагается венков, но они все-таки есть и сложены сбоку, у стены; среди них и от университета, и «от профессоров, администрации и слушательниц В. ж. курсов».

У меня всегда было желание иметь его фотографическую карточку с автографом; но этому желанию, как и многим моим сильным желаниям, не суждено было осуществиться. Два года назад, на акте, я лично просила Капустина дать свою карточку – он любезно согласился и потом, конечно, забыл. Теперь приобрету сама его портрет и поставлю на свой письменный стол.

10-го, вечером, в Пскове я гуляла с Л-тиным и рассказывала ему свое поступление на курсы. Я никогда и ни с кем не говорила об этом – и вся взволновалась, и тяжело было мне вновь коснуться душевной раны; и оказывается, в это время М. Н. уже умирал… И всегда у меня было какое-то предчувствие, что с окончанием курсов – кончится и жизнь того, с кем связано так тесно мое поступление на них…

Спокойствие смерти… Хорошо оно, когда человек умер, прожив жизнь недаром… Капустин… не знаю о нем как об администраторе, но для наших курсов он сделал много. Сколько курсисток обязаны ему своим приемом сверх комплекта! при нем число слушательниц дошло до 900 с лишком – немного не хватало до прежней цифры.

Он умер; но что ж? Ведь мое благодарное чувство к нему умрет со мною. Это своего рода молитва… Поклонясь гробу – я перекрестилась… зачем?

14 ноября

Завтра надо пойти на вынос.

Смерть вызывает на размышления о бессмертии души. Если оно есть, то представление о загробной жизни у нас, интеллигенции, должно складываться сообразно нашему умственному и нравственному развитию. Ведь так же, сообразно своей культуре, складывали представление о рае народы всех времен. Я представляю себе загробную жизнь как высшее, непрерывное удовлетворение всех нравственных и умственных стремлений, близость того идеала, который мы называем словом «бессмертие», а верующие – Богом; глубокая гармония духа, происходящая от внутренней удовлетворенности, вечная любовь, преображение душ, совершающееся под влиянием этой любви, делает для людей доступным тот идеал братства и равенства, который недостижим здесь на земле. И эта божественная гармония, эта дивная музыка души, единение всех людей, возвысившихся, облагороженных, чуждых всей грязи, которая остается на земле вместе с оболочкой тела, – вот такое представление о блаженстве должно бы создаться у нас. Это ведь своего рода религия…

Прочла как-то в воспоминаниях Пассека[144], что Герцен в детстве был очень религиозен и с утратою детской веры – он обратил всю свою энергию, всю любовь своей души, все ее силы на служение человечеству. Я, конечно, далека от мысли сравнивать себя с таким замечательным человеком, но сущность-то души часто бывает сходна у людей. Не я одна была религиозна – и потом отказывалась от прежней веры, и не я одна обращала свои духовные силы на мысли об общем благе. Натуры не религиозные в детстве, холодные, спокойные – не могут понять этого переворота. И вот я чувствую, как мои душевные силы незаметно обращаются на работу для идеи. Справедливость – вот моя религия, вера в прогресс – вот моя вера…

Я не могу жить, как живет Ч., с ясным сознанием неспособности ответить на вопрос о причине своего существования и все-таки жить, – нет, не могу, не могу! У меня должен быть свой идеал, своя вера. В этом и сказалась религиозность моей натуры. Что ж! я от этого не отрекаюсь…

Первым шагом к осуществлению своих мыслей – была моя статья, которую я написала ровно две недели тому назад, о женском образовании, где я разбираю вопрос о средней женской школе. Теперь как раз своевременно поднять его – идут толки о реформе средней мужской школы, а о женской никто ничего не пишет. Вот я и написала эту статью в силу неудержимого внутреннего стремления – изложить свои мысли, поднять вопрос существенный, важный, необходимый. Что выйдет из этого – не знаю, но мой нравственный долг обязывает сказать то, что я считаю нужным сказать. Эту статью прочли Ч. и педагог Н. Ф. Арепьев, сказав оба, что годится для печати, последний же посоветовал направить ее в «Женское дело». Я сегодня была в редакции, передала ее А. Н. Пешковой-Толиверовой, и она обещала поместить в декабре или январе. А впрочем, вдруг не напечатают?

17 ноября

Я получила из Ярославля 100 руб. и внесла их как пожизненный взнос в Общество для доставления средств курсам. Мне так хотелось ко дню акта быть уже в числе членов, что прямо с почты с деньгами я отправилась в канцелярию, внесла их директору и получила квитанцию.

21 ноября

На курсах – большое торжество: открытие нового здания, в котором помещаются: актовый зал на 1000 человек, библиотека, большая аудитория на 600 человек, две поменьше, профессорская и инспекторская. Дом еще не был вполне готов, но зал с прилегающими к нему инспекторской и профессорской были отделаны и обставлены вполне, большая аудитория – также.

Сегодня же была назначена отправка депутаций к Гревсу и Карееву. К Гревсу, как водится, ехали все депутатки – от каждого курса по одной представительнице, к Карееву же отправили четырех неназначенных депутаток, в числе которых была я. Сбор был назначен в комнате одной из нас к 12 часам. Я пришла раньше, – вынула адресы и все приготовила к отправке. Вскоре одна депутация уже уехала, к Карееву же нечего было спешить, так как он живет на той же линии, где и курсы.

Юлинька М. принарядилась и, по обыкновению, болтала без конца. Изящная, тонкая и высокая Д. вполне подходила в качестве депутатки, и К. тоже. Я оделась в темное платье с кружевным шарфом на шее, – должно быть, было вполне корректно, так как заслужила замечание Д., что из всех их у меня наиболее депутатский вид. А между тем я никогда не была депутаткой… но смутное чувство уверенности, что я смогла бы быть представительницей и защитницей интересов товарищей, не оставляло меня. Решено было, что я скажу сначала несколько слов профессору и передам адрес Юлиньке для прочтения и передачи. Нельзя сказать, чтобы на душе у меня было хорошо. За адрес Гревсу мне нечего было бояться – он был исполнен безукоризненно с художественной стороны, и текст, хотя и длинноватый, дышал теплотою и искренностью; текст адреса Карееву был написан мною, и я ясно сознавала все его недостатки: «Николай Иванович! С чувством глубокого сожаления узнали мы, что Вы принуждены