Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Неужели же еще раз идти туда?

А ведь надо… как же быть иначе?

И какое-то злобное горькое чувство шевелилось в душе. Нечто подобное должны переживать и бедняки, ожидающие очереди в приемной богача, когда им вдруг говорят, что приема сегодня не будет. Эх, жизнь, жизнь! И из-за чего же переносить такое унижение?

Все из-за того, что нет сорока франков заплатить за визит на дом хорошему врачу, а идти к простому – не к профессору – не стоит.

Это такая упорная болезнь, я чувствую себя так плохо; только очень хороший врач может помочь мне…

20 декабря

Вчера так голова болела, что пролежала целый день.

Сегодня уже не спешила; встала поздно и в Сальпетриер пошла только к одиннадцати часам… Сиделка в parloir’e набросилась на меня с фамильярным упреком:

– А вы тогда только что ушли – и пришел monsieur Lencelet. Вы столько ждали, – не хотели подождать еще немного!

Еще немного! Да что же эти люди воображают, что мы созданы для врачей, и если нам надо их видеть – так хоть умри, дожидаясь?

Но я благоразумно воздержалась высказать это вслух и спросила только:

– А теперь он здесь?

– Да, мадемуазель… Вот он идет…

Она показала на двух мужчин, выходивших на двор, из которых один был в белом, а другой – в черном пальто и шляпе.

Они прошли мимо ворот и куда-то исчезли. «Ну вот он и ушел, и опять неудача», – с отчаянием подумала я.

Но сиделка в порыве усердия была до крайности внимательна и любезна. Видя мое растерянное лицо, она обняла меня за талию и повела к воротам.

В эту минуту двое мужчин опять показались на дворе.

– Тот, что в белом, – это мсье Ленселе… – тыкала она пальцем по направлению к нему. Мне стало смешно и неловко: эта женщина обращалась со мной уж чересчур по-детски.

– Спасибо, мадам, теперь я сама его найду.

Но сиделка все-таки подвела меня к нему:

– К вам мадемуазель, – и ушла, очевидно очень довольная собой.

– Мсье, у меня письмо для вас, – робко сказала я, опустив голову и подавая ему письмо.

– Спасибо, мадемуазель, – серьезно сказал он, принимая письмо.

Это показалось мне излишней вежливостью. К чему? Ведь он должен был мне оказать услугу, и уж никак не ему надо было благодарить меня.

Он внимательно прочел письмо до конца.

– Мне сказали, что вы уже приходили ко мне?

– Да, мсье.

Он извинился; в свою очередь я из вежливости сказала, что это лишнее, так как он не виноват, если неверно указали часы пребывания его в больнице.

Он подошел к дверям клиники Шарко, заглянул в аудиторию. Там никого не было. Лекция кончилась, и только стулья, стоявшие в разных направлениях, напоминали о том, что всего несколько минут тому назад она была полна веселой, деятельной учащейся молодежью.

– Войдите сюда, мадемуазель!

Большая комната, вся увешанная по стенам изображениями больных женщин в разных позах, с обнаженными руками и плечами, с распущенными волосами, казалось, производила впечатление чего-то таинственного и страшного. Он указал мне стул около письменного стола и сел сам.

Я дрожала, не смея поднять глаза.

Обстановка комнаты давила меня.

– Откуда вы? Давно приехали в Париж? Чем занимаетесь? Давно вы больны?

На все это я могла ответить, так как язык был обыкновенный, разговорный. Но когда вопросы перешли на чисто медицинскую почву, – я понимала уже с трудом, о чем он спрашивает. Внимание напрягалось до последней степени, в виски стучало.

– Сколько часов в день вы занимаетесь? – спросил он, покончив с чисто медицинскими вопросами, на которые я отвечала отрицательно, так как у меня нет никаких болезней. Мне было страшно больно отвечать, что не могу совершенно заниматься умственным трудом. И одно мучительное опасение всегда приходило в голову – а что, если такое состояние является предвестником потери умственных способностей? Что, если я сойду с ума?

На такой вопрос петербургские знаменитости, снисходительно улыбаясь, как глупости больного ребенка, – всегда отвечали: вот фантазия! да это у вас просто переутомление… отдохните недельки две-три в деревне – и все пройдет… Но если такое состояние делает из меня ни к чему не пригодное существо, – та же мысль инстинктивно пришла в голову, и я высказала ее вслух.

– Ну, за это вам вовсе нечего опасаться, – отвечал он тоном, не допускавшим никакого возражения. – Видите ли, жизнь в Париже слишком сложна, сюда надо приезжать уже вполне сложившимся человеком, лет 25–28.

– Но мне уже 25 лет.

– Совершенно невозможно дать вам столько! – сказал он с самым искренним удивлением.

Мне было не до смеха, чтобы улыбнуться на это восклицание.

Однако это вечное людское недоумение становится, наконец, смешно. Я росла под общий говор сожалений о своей «старообразности». И вдруг начиная с 17 лет – точно застыла на этом возрасте, и теперь мне самое большее дают 21 год.

«Маленькая собачка до старости щенок!» – хотелось мне ответить ему насмешливой русской пословицей, да не знала, как перевести по-французски «щенок». И ограничилась тем, что устало возразила:

– Вполне возможно, почему бы нет?

Я слишком горда, слишком привыкла скрывать от людей свое состояние, – даже разговор с врачом казался унижением. И я страдала от этого допроса, как раненые, когда исследуют их раны.

Наконец он перестал спрашивать и замолчал, что-то соображая.

– В том состоянии, в каком вы находитесь теперь, вам лучше всего вернуться домой, в свою семью.

Эти слова точно ножом резнули по сердцу.

– В свою семью! – вскрикнула я и… не помню ясно, что было дальше. Перед глазами все завертелось, в ушах зазвенело, и я зарыдала горько, отчаянно, неудержимо.

«Не причиняйте себе вреда, не причиняйте себе вреда!» – смутно, точно откуда-то из-за стены, слышала я и не понимала.

Все, что до этой минуты еще поддерживало меня, вся гордость, вся сдержанность – рухнули как карточный домик от этих слов – таких простых, таких естественных, но и таких ужасных.

Зачем он сказал мне об этом, зачем напомнил?

«Не причиняйте себе вреда, не причиняйте себе вреда!»

Но я не могла.

Когда наконец опомнилась и могла справиться с собой – я чувствовала себя совершенно разбитой. Мне даже не было стыдно, что вдруг позволила себе выказать такую слабость, плакала, как ребенок, перед чужим человеком. Мне было как-то все равно, хотя по привычке, годами воспитанной, я сказала не своим, а точно чужим голосом традиционное:

– Прошу прощения, мсье.

А потом, опираясь на спинку стула, закрыла лицо руками и молчала… Страшная