Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

– Видите ли, вы больны не физически, а нравственно… Вам не надо жить одной… непременно надо иметь около себя кого-нибудь, кто мог бы заботиться о вас, развлекать. Вам необходимо иметь знакомых. Хотя, конечно, в Париже мы живем все очень уединенно, – тут же оговорился он. – Я вам дам лекарство, но при том образе жизни, какой вы ведете сейчас, – при таких условиях – вам трудно вылечиться. Одни лекарства не помогут.

Я сидела неподвижно и молчала.

И, как бы поняв всю жестокость своего приговора, он спросил:

– Скажите, где вы живете? Я пришлю вам человека… даму, чтобы развлечь вас.

«Мне никого не надо», – хотела я сказать.

Вся моя гордость возмутилась, но страшная физическая слабость мешала двинуть пальцем, не то что с достоинством выпрямиться. И я машинально отвечала:

– 36. Rue de L'Arbalete.

Он вынул книжку и записал адрес.

– Я дам вам лекарство. Одно – камфорный спирт – его продают в любой аптеке, без рецепта. Делайте растирание всего тела, два раза в день, утром и вечером, только не сами… ни в каком случае.

– Некому мне этого делать. Я живу в пансионе, где все жильцы – студенты; комната моя наверху, хозяйка – живет внизу, она занята с утра до вечера, и мне, право, даже неловко обращаться к ней с такой просьбой…

– Как-нибудь устройте, – я говорю только, что вам это полезно. Потом пилюли. Принимайте по три раза в день перед пищей. Нравится вам электричество?

– Да, в Петербурге я пробовала.

– Ходите сюда три раза в неделю на электризацию. Я вам дам рецепт. С ним придете вы сюда в понедельник к доктору Fourchon. Он даст вам билет на пользование ваннами. Только помните мое слово: не ждите прямой пользы от этих лекарств. Одни они вам не помогут.

Он протянул рецепт. Я встала.

И, провожая меня до дверей, он сказал:

– Заходите ко мне время от времени… мы сможем немного поговорить…

Я шла домой, как в тумане.

«Нельзя вылечиться при таких условиях» – и смутное сознание подсказывало мне, что это правда. Так вот отчего не помогали мне ни морские купанья, ни лекарства! Он прав, он прав, он прав…

Мне невозможно, немыслимо изменить условия своей жизни, нельзя создать семью, раз ее нет, – мне не с кем жить.

А если я совершенно одинока – кто же позаботится обо мне?

А главное – кто изгладит из моей совести эти воспоминания, этот ужас невольно совершенной ошибки, кто изгладит последствия семейного деспотизма?

Как я ни боролась со средой, как ни поднялась высоко над всем, что меня окружало, – все же и я человек, и моя душа уязвлена.

Приговор простой и ясный: меня нельзя вылечить – значит приходится жить под гнетом этого ужасного состояния.

И хотелось бы мне сказать громко: «Люди! вот среди вас гибнет человек, которому нужно так мало, так мало… искра любви, ласки, участия… Дайте мне ее – и я оживу! я буду снова в состоянии работать!»

Но я знаю, что гордость запрещает мне показывать людям, как я страдаю… она и на курсах заставила меня замкнуться в себе… И люди все равно не поймут, что мне надо… Так что некому мне этого дать…

23 декабря

Получила билет на электризацию в Сальпетриер. Сиделка и служитель, которые ее делают, – без стеснения обирают больных, хотя на стене висит печатное объявление: «Служащим принимать деньги и какие бы то ни было подарки от больных строго воспрещается».

По окончании сеанса сиделка становится у дверей, и серебряные и медные монеты так и сыплются в ее передник. Никто не ускользает от этого обязательства, но меня, как студентки, она побаивается, хотя каждый раз, как я ухожу, – провожает долгим, яростным взглядом, потому что я из принципа – понятное дело – не стану давать взяток.

25 декабря

Вот и Рождество. Два дня не будет лекций. Вчера вечером пошла немного пройтись по улицам. Нарочно выбрала ближайшую от нас, где живет рабочее население, – rue Mouffetard. Узкая и длинная улица извивается, точно коридор. Здесь в обычае праздновать канун Рождества – как у нас Пасху: в церквах служат messe de minuit и в домах устраивают веселье и едят кровяную колбасу – по-здешнему «boudins».

Было десять часов вечера. Улица-коридор кишела народом, точно муравейник. Все лавки были открыты и ярко освещены; пение, шум, музыка, крик, смех… И так везде в эту ночь, на всех улицах Парижа.

Какая разница между пестрой, шумной, веселой Рождественской ночью – и нашей, в России! И мысль уносится далеко-далеко, и в воображении – бесконечные снежные равнины моей родины, среди которых затерялись столицы, города и деревни.

Как хороши эти деревни при лунном свете, как фантастичны леса зимою!

Среди величавой тишины зимнего вечера раздаются колокольные звоны, и эти звуки, мерные, плавные, протяжные, так гармонируют с настроением природы.

Чудная, таинственная, мистическая северная ночь!

Сколько в ней поэзии, сколько странной грусти… Хочется отрешиться от себя самой, хочется уйти, улететь куда-то, – и не знаешь куда… хочется уйти из этого мира, жить вне пространства, вне времени…

А здесь, здесь!

Тоска еще более сдавила сердце, когда среди крика и шума пробиралась я к себе, в свою холодную одинокую комнату.

Что может быть прозаичнее встречи праздника в таком шуме и гвалте?..

Сегодня – как оделась – легла. Не вышла ни к завтраку, ни к обеду… Студенты-агрономы, такие ограниченные малые, только и умеют говорить о своих репетициях да экзаменах. Так как я с ними не кокетничаю, то на меня они нуль внимания. Хозяйка опять пришла ко мне в комнату, утешает меня, как умеет. Добрая душа! Но помочь она мне вряд ли может.

Мне хотелось бы, чтобы пришла эта дама. Зачем?

Ведь все равно она ничем мне не поможет.

29 декабря

Встретилась сегодня с Бабишевой.

– A-а, Дьяконова, пойдемте к нам! – и потащила к себе. Хоть у меня и очень мало с ними общего, но одиночество так угнетающе действует на меня, что я все-таки пошла. Среди болтовни о всяких пустяках, о том, как она устроилась, как она начала ходить слушать лекции, в какие дни, – она вспомнила, что я хотела идти к доктору.

– Ну что? как? где были?

– В Сальпетриере.

– A-а, ну? как там?

Я знаю, что ее интересует вовсе не то, что мне сказали, а просто профессиональное любопытство: как, что, какой госпиталь и прочее. И поэтому рассказала ей о внешнем виде больницы, о своих впечатлениях, о том, что мне нельзя всего осматривать…

– Ну а вам что сказал врач?

Меня передернуло от внутренней