Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

Но нет… женщина все рыдала, а он все стоял перед ней, тихо и ласково говоря ей что-то.

– Успокойтесь, ищите исцеление в самой себе… – удалось услышать. Наконец больная успокоилась, подняла голову, вытерла слезы.

Он сказал несколько слов надзирательнице и подошел к столу.

– Здравствуйте, мадемуазель. Как ваши дела? Сейчас я буду весь к вашим услугам, подождите меня, пожалуйста.

Надзирательница положила на стол целую кипу каких-то листочков, и он быстро начал подписывать их один за другим.

– Ну, теперь я к вашим услугам, – сказал он, подписав последний листок. – Пойдемте за мной.

Мы вышли опять на тот же двор, где я встретила его в первый раз. Он пошел было в ту же клинику Шарко, но скоро вернулся.

– Эта комната занята. Пойдемте в другую.

В том же домике сзади была дверь с надписью: «cabinet médecin». Он заглянул туда:

– Здесь свободно. Войдите.

Кабинет – немного темноватый – был обставлен просто и уютно; топился камин, на нем мерно тикали черные часы.

– Вам не лучше, мадемуазель?

– Нет, мсье, – тихо ответила я.

– Вы ходите сюда на электризацию? Не хотите ли, я дам письмо в госпиталь Брока. Это гораздо ближе к вам и удобнее ходить…

– Merci, monsieur…

– Как же так… Вы все в том же состоянии! Не занимаетесь? не ходите на лекции?

– Нет… Я совершенно не в состоянии работать… Я потеряла все свои умственные способности…

– Ну, это вздор, – с живостью перебил он меня тоном, не допускающим возражения. – Вы просто находитесь в угнетенном настроении… Вам надо выйти из этого состояния.

– А так как я не могу, то… не надо жить…

– Я ожидал, что вы это скажете. Вы, славянская раса, слишком чувствительны, мистичны, скажу даже – иногда слишком экзальтированы. К чему думать о самоубийстве? Ведь вы вовсе не так безнадежно больны. Вам надо справиться с собою – и только. Чтобы жить в этом мире, надо иметь цель. Какая ваша цель?

– Какая цель? – повторила я. И машинально, как заученный урок, проговорила: – Я поступила на юридический факультет, чтобы открыть женщине новую дорогу… чтобы потом добиться ее юридического уравнения с мужчиной… чтобы ее допустили к адвокатуре…

– Вы хотите посвятить свою жизнь защите интересов женщины? Хорошо. Так вот и сосредоточьте ваши силы и постарайтесь овладеть собою, чтобы потом быть в состоянии работать.

– Но я не могу, не могу… у меня нет сил, эта беспрерывная головная боль измучила меня совершенно… Лучше умереть… – И голос мой дрогнул и оборвался.

– Полноте! Выкиньте эти мысли из головы, успокойтесь.

Но ужасное воспоминание снова – как призрак – встало предо мною, и я сказала, рыдая:

– Но… если вы… в своей жизни сделали ошибку… разбили жизнь человека… что тогда?

– Что вы сделали? какую ошибку? Скажите мне… вы смело можете довериться врачу…

– Не спрашивайте меня об этом, monsieur, я не скажу… не могу…

– Врачу вы можете сказать все.

Как ни была я взволнована – все же мне показалось, что в его тоне прозвучало что-то холодное: этим вопросом, точно анатомическим ножом, – он хотел вскрыть мою душу…

– О, нет… нет…

И вся охваченная тяжелыми воспоминаниями, я зарыдала, и все былое встало с такой же ясностью, как будто это случилось вчера.

– Скажите, скажите мне, мадемуазель, – настойчиво повторил он.

Голова у меня закружилась…

– Ну да, ошибка! и за эту ошибку отдана жизнь моей сестры! Слушайте, слушайте, monsieur… Это было шесть лет тому назад. Мы были так молоды, совсем еще дети… Мы – сироты, отца у нас нет, мать – деспотка – держала нас взаперти, мы совсем не знали мужского общества. Он давал уроки братьям и влюбился в мою младшую сестру… Та сначала его не любила… Тогда он устроил целую драму: признался мне в любви, а потом написал сестре письмо, что он солгал, что он клеветал на себя нарочно, с отчаяния, что он с ума сходит от любви к ней… Я так была занята мыслью поступить на курсы, читала, занималась целыми днями, только и ждала совершеннолетия, чтобы ехать в Петербург. Сестре тоже хотелось учиться, а она на два года моложе меня… Так он притворился, что сочувствует нам… обещал сестре отпустить ее на курсы, только бы она согласилась выйти за него замуж… Я вообразила, что он и в самом деле может помочь сестре, стала содействовать их браку, помогла переписываться, – мать не хотела из деспотизма, из каприза… она не допускала, чтобы у нас была своя воля.

И вот, сестра вышла за него… И тотчас же после свадьбы он изменил свою тактику. Ему не к чему было больше притворяться. С первых же дней сестра была беременна. Она такая бесхарактерная. Он стал убеждать ее, что теперь нечего и думать о курсах, – что я фантазерка и учусь совершенно напрасно. Вместо того чтобы ехать жить в Петербург – взял место в N… Так и пошла жизнь сестры в узком домашнем быту… Теперь сестра не говорит мне прямо, что несчастлива с ним, но и не перестает упрекать меня в содействии ее браку. Но разве я в то время не была так же наивна и неопытна, как она? разве я больше ее знала мужчин? У меня романов никаких не было… я только и мечтала о курсах…

Я совсем задыхалась от рыданий. Казалось – сердце разорвется от боли… о, если бы я могла умереть!

В комнате было тихо, только мерно тикали часы…

Он заговорил:

– И вас так угнетает сознание своей ошибки?.. Но ведь вы сделали ее невольно… вы сами говорите, что были неопытны и мало видели людей. Да и так ли несчастна ваша сестра, как вам кажется? Есть у нее дети?

– Да, две дочери…

– Значит, есть и утешение… И если бы она была действительно очень несчастна – наверное, оставила бы мужа. Но раз живет с ним – значит все-таки находит в нем что-нибудь такое, что привязывает ее к нему… И притом, очевидно, у нее не было такого твердого и определенного стремления к знанию, как у вас.

– Это правда… она всегда больше говорила, чем делала…

– Ну вот… вы вовсе не так виноваты перед своей сестрой, как думаете… А если она упрекает вас за то, что способствовали ее браку, видя и зная, как вы страдаете, как мучитесь сознанием своей ошибки, – это уже прямо жестоко с ее стороны… Скажу более: неблагородно… лежачего не бьют.

Он говорил твердо, с убеждением… И от тона, каким он произносил эти слова, – мне становилось легче на душе… А