Дневник русской женщины - Елизавета Александровна Дьяконова

15 сентября

Вот и месяц прошел, а все еще не кончены экзамены. Мне даже как-то страшно думать, что уже месяц прошел: кажется, время остановилось, живешь – точно в пустом пространстве, день за днем тянутся однообразные, похожие один на другой как две капли воды – все за книгами. Я нигде не бываю, и ко мне приходят очень немногие, да и то ненадолго, так как некогда. Лето, проведенное без занятий, дало себя знать, пришлось усиленно заниматься, и каждый потерянный час очень чувствительно отзывается на ходе занятий.

4-го мы все приготовились к новой истории, но Кареев не приходил; за ним посылают, он отказывается экзаменовать, так как более уже не состоит профессором на курсах. Я в этот день долго повторяла лекции и, кончив всю программу очень поздно – около 4 часов, пошла на курсы в полном убеждении, что опоздала, что экзамен кончен, и хотела только просить профессора проэкзаменовать меня в следующий раз. Встречаю Скрибу, у самых курсов: объявляет, что экзамена… не было. Больно было услышать еще раз напоминание о потере Кареева, но я чувствовала также и некоторое облегчение, ибо слишком было бы тяжело держать экзамены, сознавая, что отвечаешь человеку, которого так… «уволили» из храма науки, которой он так честно служил. И вот, все 30 человек, сдающих экзамены, напрасно прождав несколько часов, – разошлись, а экзамен отложили до совета, который решит – у кого нам держать и «быть или не быть» экзамену.

Через несколько дней, вечером, была на курсах. Счастливая Б., вышедшая замуж нынче летом, сбегала с лестницы, спеша домой, так как утром уезжала в Севастополь к мужу; внизу В-цева и X-стова были с нею. Прощаясь, мы все целовались, и я, за все четыре года не сказавшая с ней ни слова, вообще не имевшая с ней никаких сношений, – все-таки чувствовала какую-то грусть… Это было знаком, что мы скоро-скоро, через несколько дней, все расстанемся и рассеемся по всей России.

Грустно думать о разлуке; все товарки – знакомые ли, незнакомые ли – все кажутся мне теперь дорогими, четыре года связывали нас одна аудитория, одни профессора, одни науки, общее стремление к образованию. И вот теперь, на пороге разлуки, – тяжело и жаль как-то расстаться. Хотя среди них, среди этой массы не нашлось у меня ни одного друга, ни одной души, которую я с восторгом признала бы родственною себе и слилась бы с нею в одном братском чувстве, хотя грустное чувство одиночества постоянно живет в душе – все-таки по отношению ко всем товаркам могу сказать положа руку на сердце: у меня нет и тени озлобления. Среди них было много, с которыми я хотела сойтись, и делала попытки сближения сама первая, но им, должно быть, я не нравилась как человек, и они явно старались не сближаться со мною, иногда даже нисколько этого не скрывая, как, например, Д-аш…

Да и могло ли быть иначе? Жестокая неврастения, мучившая меня страшно еще и до курсов, усилилась с поступлением сюда, вследствие перенесенных потрясений я чувствовала себя положительно больною, мучилась и страдала невыразимо от душевной боли и страшной, угнетающей душу тоски, ища, как спасения, хоть искры любви и дружбы, которые одни могли бы исцелить мои душевные раны… и… не нашла ничего. Я не могла нравиться людям своею нервностью, резкостью, которую принимали за грубость и которая с первого знакомства произвела дурное впечатление. Я видела, что моего общества избегают, гордость же заставляла скрывать свои душевные страдания – и принудила наконец замкнуться в себе. Позднее, курсе на третьем, когда я немного начала оправляться, то же чувство гордости, разумеется, мешало мне снова искать сближения с прежними, а новые как-то не являлись. Мне было очень смешно, когда некоторые из прежних приходили ко мне с заявлениями, что моя репутация переменилась к лучшему, что я стала не так резка и проч. Я усмехалась: мне просто стало физически лучше, нервы поуспокоились, и вот измученный, больной человек начал оправляться – и с дружеским чувством смотрел на мир. «Ларчик просто открывался» – и все толки о моем дурном характере оказались мыльным пузырем.

Я не приобрела такой известности и влияния, как, например, Д-аш, но и не старалась добиться этого. И теперь, даже против тех, которые мне казались умнее, интереснее других и которые не захотели сойтись со мною, – и против этих у меня нет озлобления… Чего же мне претендовать на них? Что они не поняли меня? Но как же можно требовать от людей, чтобы они поднялись выше самих себя? Можно жалеть лишь о том, что мало на свете истинно проницательных людей, – и теперь на сердце остается только тихая грусть… И рядом с нею уживается пламенная ненависть ко всем притеснителям свободы, ко всем обскурантам, принижающим дух человеческий, и вместе с этим – благоговейное почитание борцов за идеи, за человечность, свободу, науку – словом, всех, кому мы обязаны тем, что стали лучше, нежели были, всех, кто двигал и двигает вперед человечество в области духа. И живет во мне в то же время грустный скептицизм во всем, глубоко скрытое недоверие, вечно замаскированное совестью, которая обязывает меня относиться хорошо к людям и не оскорблять их ничем.

18 сентября, 10 часов вечера

Я окончила курсы. Сегодня вечером совет профессоров должен был решить, быть или не быть экзамену новой истории на нашем курсе. Постановили: освободить всех, кто доволен отметкою, полученною при переходе с III на IV курс, – желающие повысить ее могут экзаменоваться у Форстена, но таких вряд ли кто найдется. Следовательно, мы кончили.

Теперь мы на пороге жизни… Среди полного разгрома вступаем в нее. Точно молния ударила и разбила наш курс, – и вот кто куда…

Вчера я была в библиотеке и долго беседовала с Б-новой, у которой находится пока бюро для приискания занятий окончившим. Весною кончило человек 27, осенью 30 с лишком, из ста остальных нашего курса исключены 32, прочие вышли. Теперь требований получается много, и так как кончивших мало, то очень многие получают места часто на выгодных материальных условиях. Например, требуется помощница начальницы гимназии в Читу – 600 руб. при готовой квартире и без уроков, в Пермскую губернию – учительницей математики в старших классах – жалованья 1000 руб., но на эти места – удивительное дело – не нашлось желающих. А сколько вышло замуж нынче весною! На экзамене латинского языка я просто считала кольца обручальные… Нынешнее студенческое движение много способствовало сближению учащихся и повело к бракам. Правительство